Братья Карамазовы. Продолжерсия

V

у отца паисия

Отцу Паисию удалось убедить Владыку не запирать монастырь на ночь, а разрешить народу поклоняться новоявленным мощам вплоть до рассвета, часов до 4-х, когда уж нужно будет подготовиться к встрече государя-императора. В этом был резон, ибо народ все прибывал и прибывал, и владыка Зиновий опасался возникновения новых «штурмов», как он сам же и окрестил недавнее монастырское побоище. Прибывший народ, которому уже давно не было места ни в какой гостинице, и после поклонения мощам, не спешил никуда уходить. Всем хотелось увидеть утром и государя: пусть хоть издали, пусть и не наблюдая воочию, как он будет участвовать в перенесении мощей в Троицкий храм на место их нового упокоения. Поэтому, ведя плачущую Карташову к монастырским воротам, Митя и штабс-капитан то и дело лавировали между горящих костров и импровизированных бивуаков: шалашей, загородок, тележных навесов. Простой люд частью с недоумением, а отчасти и с сочувствием провожал взглядами необычную процессию. Кто-то даже крестился вслед.

– Бесноватую-ить повели к Зосимушке, – проговорил добродушный широколицый мужичок, лицо которого ярко осветилось вспышкой пламени рядом с телегой, где вокруг костра полулежали, привалившись на локти, еще несколько мужичков.

– Да, это вроде юродишко с ней, – добавил второй, лица которого не было видно в темноте.

– А другой-то как барин, – выдал и третий.

– Ишь, не побрезгал – ночью, пока ин монастырь под государя не закрыли.

– Неужто и впрянь барин?

– Они-то, барья, разные бывают. А таки, знамо, редки. Сочувственный.

– Эх, кабы все таки…

Диалог и дальше продолжился, но Мите его уже не было слышно, ибо пройдя через ворота мимо цепи сумрачных жандармов, он повел, было, своих спутников прямо по направлению к больнице. Однако, только пройдя за ворота монастыря, юродивый штабс-капитан Снегирев неожиданно остановился, словно очнулся. Я уже говорил, что он никогда не входил внутрь монастырской территории. Он остановился и невольно задержал и Митю, и Карташову. Сейчас его можно было рассмотреть получше, и в его облике действительно появилось нечто новое – странного вида красный шарф или платок, повязанный вокруг его шеи. Он был совершенно новым и, ясное дело, сильно контрастировал с ветхою шляпою и еще более ветхим нанковом пальтецо, из которого уже тут и там торчали полуоторванные клоки. Юродивому спервоначалу сердобольные жители часто дарили разного рода обновки, но он их никогда не брал, так что вскоре и прекратили. А тут – совершенно новый платок, действительно необычно, да еще и, видно было, из дорогой ткани, чуть не с прошитой золотой нитью. Митя бессмысленно уставился на этот платок, а штабс-капитан, вдруг сильно обеспокоившись, забормотал:

– Могилку сторожить, могилку сторожить надобно-с… Из могилки огонь выйти должен, огонь сильный… Опалить может… Сторожить, сторожить…

И замахав руками, как бы отмахиваясь от возможных возражений, поспешил обратно за ворота. Мите ничего не оставалось, как повести дальше Ольгу самому. Она уже и не сильно плакала, только вздыхала глубоко и с надрывом. Монастырь и внутри был многолюден. Люди двигались к мощам и возвращались от них, стояли в кучках, кое-где сидели под деревьями, а от самих мощей доносилось приглушенное расстоянием молитвенное пение. Митя только ввел свою спутницу в коридор, как натолкнулся на выходящего из одной палаты отца Паисия. За ним виднелся и доктор Герценштубе. Оказывается, они совсем недавно разместили недавно пришедшего в монастырь страшно изуродованного Максенина. Тот проник в монастырь не через главный вход, а каким-то другим, ему известным способом и сразу постучался к отцу Паисию. Ему ничего не пришлось объяснять (да и говорить он не мог), ибо тот, увидев его разбитое лицо и изуродованную руку, решил, что это новые «подвиги» жандармов, немедленно поднял Герценштубе, и они вместе ухаживали за новым ночным пациентом. Потом еще осматривали остальных покалеченных. А теперь, выйдя из палаты, отец Паисий наткнулся на новых визитеров.

Карташова уже не плакала, но только взглянув на нее, отец Паисий на мгновение замер, в его спокойном и всегда бесстрастном лице как бы что-то дрогнуло. Митя молча показал ему маленький пистолетик, что так и продолжал держать в левой ладони. Тот, казалось, все понял и, сказав Герценштубе продолжить дальше без него, дал знак Мите следовать за ним в, как оказалось, совсем недалекую от самой больницы его собственную келию. Она находилась в корпусе, продолжавшем монастырскую стену, и от нее к больнице вел небольшой коридорчик.

Сама келия отца Паисия представляла собой слегка вытянутую по длине комнату, разделенную перегородкой на две половины – спальню (меньшая часть) и кабинет (большая часть). Кабинет был обставлен довольно бедно – старой мебелью, да еще и разных фасонов. В центре в окружении простых стульев стоял довольно уродливо выглядящий массивный дубовый стол, от старости какого-то диковинного зеленоватого оттенка. Тройка простых кресел по углам, потертый кожаный диван с причудливо изогнутыми ножками. У перегородки – сплошь заставленные книгами этажерки, на одной из которых покоился пока просто приставленный к перегородке, еще никак не закрепленный, портрет преподобного Зосимы, написанный Смеркиным. Владыко Зиновий не стал возражать, что отец Паисий забрал его к себе. Если бы не большое Распятие на противоположной стене обстановка выглядела бы до странности по-светски, правда уже через проход в спальню (а он был без двери, только со сдвинутой шторой) внутри ее было видны большие киоты с иконами и мерцающими перед ними лампадами.

Как только Карташову подвели к дивану, и она опустилась на него, так снова залилась слезами. Митя подсел к ней рядом на стуле, а отец Паисий сел недалеко у стола в кресле, развернув его по направлению к Ольге. Слегка успокоившись, сквозь судорожные вздохи и рыдания вдруг, как бы мгновенно прорвавшись, она стала говорить:

– Я сначала его хотела… Его хотела убить, мучителя моего… Курсулова. Хотела, сколько раз хотела и не могла. Он завтра будет с государем… А я и знаю, что опять не смогу, не смогу… Лучше уж себя…

Она вновь прорвалась рыданиями и какое-то время не могла говорить. Во время рыданий ее в общем-то еще милое лицо под характерными «карташовскими бровями» растягивалось в надрывную гримасу, а верхняя губа начинала мелко-мелко дрожать.

– Он нашел меня год назад… Как нашел – просто пришел к нам в заведение… Ну, Марья Кондратьевна меня с ним и свела… Не знаю, как я снова с ним… Но я поклялась, что я в следующий раз убью его – да убью его… Да – перед памятью брата, Володеньки… Я и пистолет на сбережения купила… Да только… Он мне отдельную квартеру снял, обставил все… И приезжать стал. Часто… А я все думаю, ну вот, ну вот – вот сейчас… У меня пистолет под подушкой всегда лежал… Думаю, вот – в харю его слюнявую и выстрелю в самый этот момент… когда он не ожидает… Да только не смоглося… Не ни, не… ни разу не смоглося… А он – все, что любит… Любит – шепчет, а как распалит всю, то уже и не могу… Да – злости не хватает, ненависти. Тот любовью все ластит… А потом… А потом… Думаю – сможешь, только раззлиться надо, ведь все как тогда, в первый раз, когда на глазах матери…. Вот злость-то и придет… Да только. Эх, что там баланить… Уже порченная я, порченная… Захватила сласть это-та… Как бес вселивается… Не остановишься. А после уже раскиснешь киселем, куда-й там убить… Я этого беса выгнать хотела… К этому вашему бесогону, Ферапонту, за тем-то и пришла… Вот дура-то. Кричать стал… Ну я ему и показала место, куда бес вселивается… Эх, да что там, пропащая я, пропащая… Ладно за себя… Я и за брата не смогла отплатить… И за мать свою… Нечего мне жить… Зачем вы остановили?.. Убейте меня, убейте…

И она снова затряслась в теперь уже почти бесслезных рыданиях, постукивая кулачками в грудь и царапая при этом свое белое с какими-то желтыми блестками и уже не очень чистое платье. Ольга во время своего сбивчивого рассказа, конечно, не смотрела на отца Паисия, а иначе бы заметила реакцию, которую вызвал ее рассказ. Эту реакцию не сразу заметил и Митя, все еще не до конца протрезвевший и хранящий в себе остатки своего прежнего дымного и чадного состояния. Но даже и в этом состоянии он заметил что-то неладное. Сначала напряженное лицо отца Паисия перерезала складка какой-то, видимо, внутренней боли, затем в середине рассказа Карташовой он закрыл лицо своими руками, а на слова ее «убейте меня, убейте» вдруг сильно вздрогнул и стал опускаться и медленно сползать с кресла на пол. Митя сначала ничего не понял – первое, что он успел подумать, что отцу Паисию плохо, и он уже хотел было рвануться ему на помощь, но в это время тот убрал руки от лица, и тут Митя увидел, что его лицо все залито слезами… Тут не плохо, тут что-то другое – как-то внутренне почувствовал Митя, так и замерев на своем стуле в самом начале своего порыва. Между тем отец Паисий окончательно опустился на колени и так стоял с залитым слезами лицом, переплетя перед собой пальцы рук, между которыми запуталась и черная змейка бугристых четок. Эти четки особенно резко выделялись на фоне бледной белизны рук отца Паисия и при этом подрагивали и даже слегка подергивались вслед за невидимыми нервными движениями его рук. Наконец и Карташова обратила внимание на необычное поведение и странное состояние отца Паисия. Она перестала судорожно взрыдывать почти на каждое дыхание и даже приподнялась на диване, вытаращив слегка испуганные глаза.