Проект «Джейн Остен»

— Но у вас, разумеется, достаточно и собственных средств, — все рассуждала Джейн, а ее лицо снова приняло мечтательный вид. — Полагаю, более чем достаточно?

— Джейн! — возмутилась Кассандра.

Но тут проснулся Герберт-Грей и, безутешно разрыдавшись, положил конец расспросам на эту тему, и мы переключились на восхищение силой его легких.

Дни между Рождеством и крещенским сочельником прошли в восхитительном мареве застолий, распевания гимнов, сжигания рождественского полена и игр в пантомиму, а затем жизнь вернулась в спокойное русло, типичное для зимы за городом, однако меня тревожили две вещи. Мы не могли бесконечно гостить в Чотоне; несмотря на то что Эдвард в своей скромной манере продолжал убеждать нас, будто мы можем оставаться у него, сколько захотим, у пребывания в чужом, пусть даже самом гостеприимном доме существовали свои ограничения. Мы хотели поселиться достаточно близко, чтобы иметь возможность без проблем навещать Джейн и прочих, но свободных домов в округе никак не находилось. Эдвард убеждал нас, что держит ухо востро, что все непременно устроится и что нас в любом случае рады здесь принимать.

Второй проблемой была необходимость расположить к себе обитательниц коттеджа, чтобы как-то подобраться к письмам и рукописи. Прогресс в этом деле шел медленно, особенно до возвращения Джейн из Лондона. За эти недели я нанесла несколько визитов Марте, миссис Остен и Кассандре, и меня принимали скорее из вежливости, чем с радостью; было ощущение, что они не знают, как вести себя со мной. Состояние, которое привлекло внимание Генри, делало нас в сравнении с ними почти королями — возможно, от этого им было не по себе. И все же я испытывала раздражение, замечая, насколько благодушнее они держались, когда Лиам составлял мне компанию в этих визитах. Пикировка давалась ему куда лучше, и я с этим смирилась. Куда сильнее меня напрягало подозрение, что они считают его более важной персоной, просто потому что он был мужчиной. Весьма распространенная в начале девятнадцатого века позиция, однако встретить ее в доме самой Джейн Остен было неприятно.

Мэри-Джейн, семи с половиной лет от роду, обожала игру в бирюльки, к которой я тоже обнаружила в себе талант, и шила быстрее и лучше, чем я. Она любила расспрашивать меня о Ямайке, демонстрируя свой пытливый ум, а также удивительно слабые — для дочери морского капитана — познания в географии. После возвращения Джейн она с удвоенным энтузиазмом принялась навещать теток, и я часто составляла ей компанию. Я приноровилась к ритму жизни этого дома и научилась не заявляться слишком рано, рискуя застать Марту Ллойд и Кассандру за какими-нибудь хозяйственными хлопотами или Джейн, прячущей перо и бумагу и встречающей нас натянутой улыбкой. Час-два пополудни были лучшим временем для визитов; вялый зимний свет заливал гостиную, и все садились за шитье, а беседа текла куда свободнее, когда присутствовали только женщины: обсуждались сельские и семейные сплетни и книги, которые здесь читали вслух по вечерам.

Приезд Джейн и ее очевидное ко мне расположение, казалось, воодушевили всех остальных. Впрочем, у меня так и не возникло ощущения, что я как-то особенно с ними сблизилась. Письма и «Уотсоны» были все так же недосягаемы; я так и не смогла попасть в спальню, где они, предположительно, хранились. В один из дней я случайно оказалась в гостиной наедине с ее соблазнительно раскрытой конторкой, вокруг которой были разложены листы бумаги, исписанные красивым мелким почерком Джейн. Я просто стояла и завороженно глазела на них, не решаясь подойти ближе и сама до конца не понимая, продиктовано это нежелание страхом быть застуканной или бесчестностью такого поступка в принципе. Возможно, одно вовсе не исключало другого.

Пока Джейн Остен придумывала семью незамужних сестер Уотсон, оставшихся в отчаянном финансовом положении после смерти отца, скончался ее собственный отец. Как и вымышленный мистер Уотсон, мистер Остен был отставным священником, благодушным и образованным. Как и женщинам семейства Уотсон, Остенам с тех пор пришлось перебиваться крайне скудным доходом, но у них, в отличие от их вымышленных двойников, хотя бы имелись братья. Без Джеймса, Эдварда, Генри, Фрэнка и Чарльза Джейн пришлось бы повторить судьбу сестер Бронте — пойти в гувернантки или учительницы, принять ту пугающую участь, которая всегда брезжила за кулисами ее работ. И, может быть, отнюдь не случайно именно Энн Шарп, своей подруге и многострадальной бывшей гувернантке детей Эдварда Найта, Джейн призналась, что закончила «Уотсонов», но ни за что их не опубликует. «Как выяснилось, дорогая Энн, я вложила туда слишком много собственной души», — объясняет она в найденном в Кройдоне письме из «Айвенго».

«Бедность — одно из величайших зол; но для женщины образованной, тонко чувствующей оно не должно, не может быть худшим, — убежденно заявляет Эмма Уотсон в «Уотсонах» и добавляет: — Я бы скорее нанялась учительницей (не могу вообразить более скверной участи), чем вышла замуж за того, кто мне не по нраву».

На что одна из ее сестер возражает: «Я бы согласилась на что угодно, лишь бы только не учить в школе»[35].

Когда мы навещали Джейн и прочих, радость мне приносил не только конечный пункт этих прогулок: на улице с Мэри-Джейн было еще веселее, чем дома. Благодаря отцу она знала о природе очень много — и не только для девочки ее возраста, но и для любого человека. Мы ходили длинной дорогой, через леса, где даже при отсутствии листьев она могла назвать любое дерево, о каком бы я ни спросила, а также показывала мне норы различных животных.

— Здесь живет лиса, — сообщила Мэри-Джейн, указывая на одну из нор. — Ну или жила. Надеюсь, она переселилась в другое место. На них охотятся, знаете ли. Я считаю, это ужасно.

Я тоже так считала, но соглашаться с ней не спешила, дабы не выдать в себе человека не местных взглядов.

— Но они же едят куриц. Это нехорошо.

— Мы едим куриц. Чем мы лучше? Лисе тоже нужно жить.

— Мэри-Джейн, ты мудра не по годам. Что это за дерево?

— Постыдитесь, это же граб. Все его знают. И посмотрите…

Я посмотрела туда, куда она указывала, но ничего не увидела.

— Сова! Вон в том дупле — сова.

И тогда я различила ее: пугающе бледная морда сердцевидной формы смотрела на нас — огромные глаза, клюв совсем незаметен.