Кольша сбросил наплывавшую дрему.
— Зовет сапожничать. Ремесло, говорит, пить-есть не просит, а питает. А что-о… Стал бы шить сапоги, дамское — плохо ли! Я бы и тебе, Варюха, сшил — бесплатно! Видел туфельки на одной мадаме — шик с отлетом! С ремешком…
— Сочиняй… Стал бы мастером и позабыл… — Намеренно поддразнивала Варя Кольшу, абы он говорил. — Другие девки бы обступили, не хуже меня. Ты не спи, Коля. Клади голову ко мне на колени, укрою я тебя, вот так.
Кольша в своем простодушии, скоро признался:
— Мягко! И какая ты теплая.
— Живая…
Кольша был уже привычно счастлив от того, что Варя так дразняще ласково относится к нему. Эта постоянная близость девушки — она и скрашивала все его последние дни, все тяготы трудной дороги. Затерянные, во многом беспомощные перед тайгой, перед людьми, они потому по-детски и жались, тянулись друг к другу.
Варя понимала Кольшу, его состояние: чем-то немалым и он наполнял ее. Одного она пугалась, готова была и вслух сказать: «Прости, Коля, я, наверное, обеспокоила тебя в бане, не начала ли мучить своим бабьим — грех на мне!»
— Ладно уж, Коленька, спи. Милей сна, точно, ничево нет.
Он покорно завернулся в свой азямчик, скоро, уже во сне, шумно задышал.
«А комаров-то стало много меньше, да и мошка не так уж липнет — конец же августа!» — вспомнила Варя, чувствуя тяжелую, холодную сырость близкого болота.
Вытащила из мешка свой легкий короткий дождевик, надела его, прилегла, но сна не было: опять и опять думалось о Мите. Вдруг стало стыдно за то, что она многое с него переносила в дороге на Кольшу, в котором ей так ревниво хотелось увидеть своего любимого.
Уже привычно от своего личного мысли потянулись дальше к тому, что постоянно полнило ее и мучило. Открывая на хлябях Сусловского тракта, на этой вот гати себя, Кольшу, Митю с его покорной жертвенностью ссылке, опять и опять соединяя увиденное и услышанное, Варя теперь куда мучительнее переживала всю дикость прошедшего раскулачивания, все больше жалела тех ослепленных, кто проводил его в родной деревне, навсегда не принимала эту моровую ссылку знакомых мужиков, да и всех-то других несчастных. Великий грех насильства, бездумная поруха деревень и сел — скоро ли это будет покаянно осознано?!
Где-то к утру проснулась — спина замлела, и опять охватило девушку безотчетное пугливое смятение. Обостренным слухом слушала она всегда тревожную таежную ночь. Варе казалось, что тайга, чей-то зловещий зрак выжидающе, недобро смотрит на нее, на Кольшу, и потому пугалась шума каждого падающего сучка сосен, каждого и малого шороха в кустах близкого багульника, в гуще тяжелого брусничника. Явственно слышалось ей, что кто-то мягкими неслышными шагами все ходит и ходит вокруг места их ночлега, мягко, слепо тычется в твердые стволы деревьев и потому-то сыплется сверху сухим дождем колючая хвоя. Кто-то приглушенно, насмешливо посвистывал в глубине тайги — тонкий звук то возникал, то замирал в застойной сырости, вот в отдалении тяжело ухнула стоялая сушина и уж совсем близко, явственно что-то тяжелое осело в болото, издало глубокий утробный звук.
В этом непроходящем, необъяснимом страхе, вконец измученная им, Варя и забылась, чтобы мучиться еще и в кошмарном полусне. Это уже назавтра, днем, она вспомнит и упрекнет себя: «Всю ночь ты дедов нож в руке продержала…Страх-то в тебе самой, Варька…»
Кольша, огражденный от всех и вся защитным старшинством Вари, проспал ночь крепким мальчишеским сном. Его спасало от страха еще живущее в нем любопытствующее детство. Это от людей уже натерпелся и смертного страху, а природа-то, как он понял, милостива к нему. Она и сейчас спасала его и от недобрых людей, и от кошмарных представлений. Наконец паренька просто свалила усталость, он не успел отдаться буйству нездорового воображения. Встал легко, однако принял наступающий день без улыбки: предстояло опять идти, парить в сапогах ноги, терпеть комаров, обливаться потом, чувствовать, как врезаются в плечи лямки мешка, но главное — мучительно думать, а живы ли родные, мать-то еще до ссылки стала прихварывать…
Кажется, никогда так не радовалась утру Варя. Ночь у болота настоялась холодной, почти не приставали комары.
Как разнится восприятие дня и ночи в тайге! Там, в городах и селах, на равнинах, суточные перемены принимаются бестрепетно. Но как же и бывалый таежник, проводящий ночь у костра под пологом леса, ждет утра, света, солнца, чтобы вместе с тающей темнотой сбросить с себя то особое беспокойство, чувство томящего одиночества. Что же говорить о случайных людях в тайге, которые едва вступили в нее и еще не огляделись в ней. И впервые Варя просила Бога о заступничестве, просила его как силу добрую, защитную.
Развидняло. Проступил бор, на болоте еще кучился туман, белая полоса его растянулась по гати на все долгие двенадцать километров. Страх, так мучивший с вечера, а потом и во сне, отходил, оборачивался укорным стыдом. Теперь, на свету, слышимые ночью шорохи оказывались росной капелью с молодых березок, таинственное свечение в темноте связывалось со старым трухлявым пнем, а легкие сучки и острую хвою сбрасывал с вершин сосен, конечно же, неслышный верховой ветер.
Едва Варя отошла за сучьями для костра, чуткую тишину утра расколол отдаленный звон металла, и она сразу узнала его: так звонят по утрам у колхозной конторы в железное било. «Выгоняют на работу, или часы бьют?» — спросила она себя и тут же до нее дошло: поселок-то рядом, рядышком!
ebooksa