Огромная палевая пелена неба почти скрывала солнце, и парная духота тяжело держалась над со́грой — сосновой болотиной. Тайга иссиня-черной полосой угадывалась лишь где-то далеко впереди.
Они шли гатью — бревенчатым настилом, уложенным на зыбкий кочкарник.
Сколько ушло тут бревен в вековую топь, кто считал! Дармовые мужицкие руки работали — платить не надо… Обошлись начальники вначале без расчетов производственных затрат, а после и победных рапортов в печати…
Не знали Варя и Кольша, сколько тут пересчитали конские копыта вертящегося долготья, сколько пало здесь коняг со сломанными ногами, сколько телег разбилось и, наконец, сколько горьких слез выплакали на каждом километре изъеденные неотгонным гнусом на трясучих возах перепуганные дети и немощные старики. И уже никогда не узнать, сколько проклятий летело отсюда в разные нечулымские адреса… Да, многих и многих граф учета не хватало в конце двадцатых и в первой половине тридцатых годов в отчетных формах пяти тегульдетских комендатур.
Наши сухарники много позже узнают о полноте бед спецпереселенцев. Не все же сгибли, нельзя же каждому заткнуть рот. Память у ссыльных крестьян оказалась долгой, как глубоки и долги были их горестные переживания. Для них ведь выпали еще и сороковые годы, когда оставшихся детей пришлось провожать на фронт.
…Четыре метра шириной уложенная гать.
Чуть не на каждом километре вздыбленные бревна — этот вот здесь, а тот там ушел тяжелым комлем в податливую пучину болота. Уже не раз пилы прошлись по этим взметнувшимся вершинным концам. Местами сосны избиты копытами лошадей чуть ли не в щепу. Очень скоро края гати обросли всяким хламом, и чего только тут не оказалось. Прошли мимо чьей-то, изорванной вконец, некогда вышитой рубахи, мимо разбитого ботинка, брошеной бочки… А дальше на обрези бревен белел конский череп, видели и целый скелет лошади — лежал он, частью, на рыжих космах застарелой осоки…
Впервые для Вари и Кольши открылось настоящее болото — мир никому неведомый в его глубинах, извечно вселяющий в человека страх, какую-то особую гнетущую тоску.
— Это ладно, что разведрило, а если б зарядили дожди — не знай, как бы мы… — бодрила Варя не то себя, не то своего связчика.
— У меня сапожнишкам конец. Истаскались не сказались, износились не спросились, — сознался Кольша, попытался улыбнуться, но ничего не вышло у него с этим.
Серая, пупырчатая накипь над непролазной трясиной… И бездонные «окна» между островков сросшихся кочек с мелким сучкастым сосняком и чахлым березником. Эти слабые для ноги островки манили то синеватыми россыпями голубики, то лиловыми всплесками болотной синюги, то ласковым ковриком какой-то мелкой ярко-зеленой травки. И там и тут омрачали взгляд кривые скелеты сухостоя — первый видимый признак этих погибельных мест.
Только теперь, впервые, Варя вспомнила Бога, поблагодарила за ниспосланного попутчика — сочла, что не выдержала бы одна своей затерянности в этой Чулымской таежине.
Власть болота забирала все больше, мутила сознание, сердце сжимал давящий, удушливый страх. Варя в каком-то полуболезненном состоянии вдруг испугалась узости гати, ее предательской ограниченности в болотном пространстве, а та видимая бесконечность дороги вперед и назад никак не осаживала, не снимала того удушающего страха. Девушка уцепилась взглядом за Кольшу — только он, только его человечья близость и удержали сейчас ее в каком-то равновесии. А Кольша и не подозревал о состоянии старшей спутницы. Он просто устал. Год прожил голодом, в потрясениях — какие, откуда силы! Варя догадалась, взяла паренька за руку, жар его твердых пальцев передался ей и ободрил.
Себе, Кольше ли принялась рассказывать Варя:
— Спать легли, Соня и вспомнила. Только эту гать наслали, мужики еще в силах… За чем-то старика Аршуляка комендант послал в деревню. Идет Аршуляк, значит, этой сланью и видит — впереди медведь вперевалочку. Бежать некуда — справа и слева болото, кинься назад — догонит. Все ближе друг к другу — разбежаться ни тот, ни другой так и не догадались… Аршуляк роста гренадерского, в плечах верная косая сажень… Схватил с гати добрую слегу, поднял над собой и ждет. У зверя глаза кровяные, засопел, встал на задние лапы и попер. Хлесь Аршуляк орясиной — мимо, увернулся медведь! Все ж по плечу, видно, малость достал — взвыл косолапый и опять на дыбы. Тут Аршуляк перехватил стяжок, вытянул его на руках впереди себя и кинулся. И так он в грудь медведя саданул, что тот не устоял, назад отпрянул, да и шлеп с гати в трясину! Успел-таки, уцепился лапами за концы бревен, вылазит… Но тут уж Аршуляк слегой так хряснул косолапого, что тот и башку повалил… После рассказывал старик: испугаться не успел, а заныло уж тогда, когда зверь начал в болото опадать — столько мяса канет! Вот тут и поднатужился, попотел, пока выволок на бревна. После неделю медвежатину в поселке ели. Мясо, конешно, на любителя, но голод не тетка…
— Живой Аршуляк?
— Где-то в поселках — живой, говорят.
Если прежде Кольша смотрел на болото без страха, то после рассказа Вари зорко запоглядывал вперед, в глазах его замелькала заметная опаска. «Думала ободрить парнишку, а теперь ему медведь мерещится», — догадалась девушка и заметалась памятью: что бы такое подкинуть спутнику.
— Слушай, Кольша, мы с тобой вчера шли?
— Шли.
ebooksa