Каким-то чужим, распевным голосом, почти не глядя на стол, Верка говорила то, что вещала уже многим:
— Для дома, для семьи… чем сердце успокоится… Так, Александра. Видишь ты, что показывают карты? Гляди — живой твой Матвей! Живой, но что-то вроде нехорошо, не ладно что-то с ним. Может, в госпитале?
Именно это, желанное в войну слово и вывело Александру из ее тревожной заботы о муже. Она выпрямилась на лавке, наконец, почувствовала спиной, что из окна дует, опять увидела старенькую, смытую клеенку стола, цветные пятна спутанных уже карт и тугой завиток желтых волос на восковом виске Спириной.
Жив Мотя, жив!
Александре хотелось скорее остаться наедине со своей радостью и она схватила фуфайку.
— Засиделась я, побегу. Спасибо на добром слове, Верочка!
— Каки таки благодарности! — Спирина легко вскочила с табуретки, раскинула руки. — Приходи, кума, косоротиться!
Барак полон лунного света и полон своей жизни, какой всегда живет по ночам старый, давно обжитой дом.
В прохладной тишине размеренно чиркал сверчок за печью, где-то у порога невнятно скреблись мыши, приглушенно постукивали от налетного ветра печная заслонка в трубе и размороженная оконная рама. Наконец как-то обособленно от всего гремели жестяным маятником ходики на стене. Александра не любила часы. Они постоянно напоминали ей об уходящей жизни, в холодную зимнюю рань, в осенний суточный дождь и поколенную грязь, в любую ночь-полночь торопили ее на завод — всегда, сколько она себя помнит, гнали что-то работать, что-то делать. А как предательски ускоряли они бег своих черных стрелок, когда выпадал для нее редкий час отдыха, час того желанного безделья!
Это в другие вечера она старалась заснуть сразу, чтобы не слышать в себе мучительно-тоскливых приступов голода. Сейчас Александра лежала удоволенной: хмельная сытость празднично горела в ней, и она сознательно гнала сон, чтобы удержать в себе то радостное состояние, с каким выбежала она из Веркиной половины.
Хорошо думалось в согретой постели, легко вспоминалось о Матвее, а привычно вспоминалось только о нем.
… Васиньчук, Васиньчук за ней ударял! Однако, уж больше года он ее обхаживал. Год по тем довоенным временам — это совсем не много. Парней в ту пору хватало, и девки выбирали их в мужья обстоятельно, не торопясь. У Александры от женихов отбоя не было: всем взяла, а потом славилась и отцовская фамилия. Сох от любви тот же Матвей, да она попусту не подавала ему надежды.
А завидным парнем считался когда-то нынешний директор. Из себя что надо, работал здорово, и гулялось с ним как-то безоглядно весело. В клуб, бывало, ходил в хорошей синей парочке, так тогда говорили о костюме. И — танцевал, чего многие поселковые парни не умели. Ну, уверял Васиньчук в чувствах, а после разом и вильнул в сторону. Конечно, узналось, тут же и открылось, зачастил в соседний поселок сплавщиков, к новой учительнице…
Тяжело переживала Александра измену, и только девичья гордость вытравила из сердца обманщика. Что ж, беги, раз такой побежливый. Уж коли ты в парнях вертлявый, а что будет, как женишься? Шурка, беда от тебя откачнулась — радуйся!
Сенокос, Петровки жарой маяли.
Отец в тот день не сразу пришел в луга: отсыпался в воскресенье после ранней рыбалки. Сгребла она кошенину по Пожильдовской дороге, сложила в копны и в ожидании родителя задремала в тени.
Откуда Матвей появился, тоже, наверное, убирал греблю — этого Александра не видела и потому страшно испугалась, когда почувствовала, что кто-то жаркий и тяжелый льнет к ней.
Силы у девки хватало… Напружинилась, одним рывком оттолкнула от себя сопевшего парня. В тонком безрукавном платьишке она сидела у копны с красиво загоревшим лицом, вся пропахшая сеном.
— Обрадовался… С разбегу под телегу, смаху под рубаху — та-ак?! — Александра покривила в усмешке спекшиеся на жаре губы. — Эх ты, тюха-матюха. Я тебе что, шалашовка какая… Тебе что, солнце в голову ударило? Давай труси своей дорогой, на чужой каравай рот не разевай, слабак!
Он не понял ее последнего слова, счел его за вызов и снова потянулся к ней, начал заламывать руки.
ebooksa