Четыре месяца прошло с того дня, когда она в слезах крикнула отцу Жерара Гийемета: «Прощайте, я ухожу в Вокулёр!» Теперь гонцы с такими письмами, как королевский циркуляр городам, мчались во все концы свободной Франции и за её пределы, в дружественные и в нейтральные страны.
Чтобы судить о произведённом впечатлении и о переломе настроений, нужно прочесть те пламенные строки, которые писал в Риме учёный французский клирик, получив известие об освобождении Орлеана. Он только что закончил компиляцию всемирной истории «от сотворения мира до 1428 года». Патриот, он оплакал на последних страницах судьбу Франции и её короля, «нового Приама». Теперь он сел писать дополнение к своему труду.
«Произошло событие столь великое, столь значительное и столь неслыханное, что, кажется, не было такого от начала мира. В королевство Французское пришла девушка; она пришла лишь тогда, когда королевство было уже накануне полной гибели и скипетр готов был перейти в чужие руки… Тебе, Боже мой, Царь царей, воздаю я хвалу за то, что Ты унизил гордого, сломив и обуздав наших противников силой Твоей десницы».
С другого конца Европы, из Брюгге, ему вторит Джустиниани, сообщающий в Венецию:
«Смею вас уверить, что если бы этого не случилось, не прошло бы двух месяцев, как дофин должен был бы бежать и бросить всё – ему уже нечего было есть и не было ни гроша на содержание при себе хотя бы пятисот воинов… И смотрите, как помог ему Бог: как через женщину, то есть через Владычицу нашу Богородицу, Он спас человеческий род, так через эту девушку, чистую и без единого пятнышка, Он спас самую прекрасную часть христианского мира… Видит Бог, какую радость по всей стране вызвали эти известия».
Оба они – и французский клирик в Риме, и венецианский купец во Фландрии – подчёркивают эту сторону больше всего: освобождение Орлеана для них действительно «знак», доказательство того, что в историю вошла «служанка Божия», «девушка чистая и без единого пятнышка», какую призывали все светлые стороны средневековой души. Освобождение Орлеана окончательно определило и стремительно ускорило психологический сдвиг, наметившийся уже раньше. Как пишет Джустиниани, до этого немало было тех, кто издевался над «девицей, пасшей баранов»; но в то же время – за две недели до освобождения Орлеана – в самом Париже уже ждали чего-то необычайного, уже вытаскивали на свет Божий какие-то «пророчества».
Людям, погрязшим в убийствах, изменах, насилии и грабежах, всё это в конце концов надоело и опротивело до невозможности. Рыцари, ставшие разбойниками, крестьяне, обратившиеся в диких зверей, священники, торгующие благодатью, буржуа, занятые военными барышами или спасением собственной шкуры, – все они больше всего нуждались в чистоте. Это давно сознавал Жерсон, понимали это и другие наиболее чуткие люди. В самый тяжёлый момент, в предыдущем году, Ален Шартье в поэме «Надежда» предрекал «близкое» избавление, которое могло быть достигнуто уже только «молитвой и самопожертвованием». Он писал:
«Вестник должен нести на себе знак своего господина. Пророческий дар, нисходящий с небес, даётся только чистым сердцам, тем, которые возносятся созерцанием и исторгаются из всего низменного, презирая прелести мира сего. И ангелы – вестники Божии – так чисты, что являются только целомудренным людям».
Предчувствие, отвечавшее глубочайшей потребности, теперь сбылось – и всё становилось поэмой. «Парижский Буржуа», отъявленный бургиньон, смертельно её ненавидящий, записал в эти самые дни один из рассказов, ходивших среди народа: «Про неё говорили, что когда она была маленькой и пасла овец, птицы лесов и полей приходили к ней по её зову, как ручные, и ели хлеб у неё на коленях».
Люди верили и в эти нежные, наивные подробности, потому что перед ними вдруг встала девочка действительно чистая, действительно простая (без вывертов), сама в чём-то, если угодно, наивная, действительно такая, какой описал её в Шпейере неизвестный немецкий монах:
«Укрепляющая частым причастием чистоту своих стремлений, ненавидящая всякую неправду, облегчающая страждущих и защищающая сирот, распространяющая христианскую чистоту своей жизни на всё, что она делает, относящая к Триединому Богу славу всех великих дел, ею совершаемых, ищущая только мира, думающая только о правде и не домогающаяся ни богатства, ни наслаждений, ничего из суеты мира сего».
«Милая девушка или, лучше сказать, милый ангел, посланный Богом», – пишет Джустиниани.
И народ уже называл её «ангельской».
Вслед за Жерсоном высказался и Желю, занимавший теперь архиепископскую кафедру в Эмбрене. Его мнение уже было однажды запрошено из Шинона – в самом начале, когда Девушка только появилась у короля, – и он тогда рекомендовал крайнюю осторожность. Затем он осведомился о ней подробнее из официальных источников и составил своё мнение, действительно окончательное (один из немногих, Желю не изменил ей до конца). «Верим, что она ангел воинств Господних», – писал он.
Как и Жерсон, Желю знает, что Девушка действует на людей как святая и что в этом её сила: «Хотя и занятая ратным делом, она никогда не советует ничего жестокого; она милосердна к сдающимся врагам и предлагает мир… Наш совет королю – совершать каждый день какое-либо дело, угодное Богу, и об этом совещаться с Девушкой; ему следует с благочестием исполнять советы, которые она ему даст, чтобы Бог не отвёл от него Свою руку, но сохранил бы ему Свою милость».
И не только в этих делах «не следует отталкивать вдохновение Божие». Тут Желю совершенно категоричен, и я не могу понять, каким образом находят иногда, будто он, да и Жерсон, высказались на этот счёт с некоторой сдержанностью. Нужно, конечно, усвоить, что и тот и другой писали не газетные статьи, а богословские трактаты. Они и писали так, как полагалось писать богословские трактаты в XV веке: пространно, с нудным перечислением всех «за» и «против», по пунктам, прежде чем дойти до выводов. Но в выводах Желю, как и Жерсон, не мог сказать больше того, что он сказал.
Нужно, конечно, «руководствоваться человеческим разумением, когда дело касается подготовки войск, содержания финансов в добром состоянии» и т. д. «Но когда мы видим, что божественная мудрость готовится действовать совершенно особым образом, человеческое разумение должно смириться и умолкнуть. Тогда-то и нужно обращаться к Девушке, просить у неё совета больше, чем у кого-либо. Мы должны надеяться на Господа… Вот почему надлежит действовать по воле Девушки, даже тогда, когда эта воля покажется сомнительной и не очень убедительной. Если у короля возникнет сомнение, то пусть он склоняется к божественной мудрости больше, чем к человеческому разумению, ибо между ними нет общей меры, как нет общей меры между конечным и бесконечным. Следует верить, что Тот, Кто послал эту девочку, вложит ей в сердце решения более верные, чем решения человеческие… И да боится король, как бы Бог не отвернулся от него и не пропали бы его расчёты, если он не будет следовать совету Девушки, даже если будет при этом считать, что поступает правильно, или понадеется на человеческую мудрость».
Говоря о её ангелоподобной чистоте, Желю вспомнил древнее верование о том, что подлинная дева становится обителью Святого Духа и по преимуществу получает пророческий дар. Жанну он сопоставил с сивиллами древнего мира, которых христианское Средневековье признавало вдохновенными истинным Богом.
Эти представления вообще связываются с Жанной всё время. В Германии только что цитированный мною шпейерский монах пишет свой трактат о ней именно как о «Сивилле Франции». В Милане учёный клирик Косма-Раймонд Кремонский, отвечая на поставленный ему вопрос о «сенсации дня», воздержался от окончательного суждения, но написал: «Вспомните сивилл. Они были язычницами. Почему христианка не могла бы удостоиться того, чего удостоились они?»
Тем временем в английском лагере росла паника. Как рассказывает француз Ваврен, верой и правдой служивший в английских войсках, оставшиеся на Луаре английские гарнизоны теперь только и думали о том, как бы скорее отступить на границы Нормандии. Их командующий Суффолк спешно требовал подкреплений. Отвечая на его призывы, Бедфорд собирал войска откуда только мог, посылал в порты гонцов с приказом не допускать дезертиров до посадки на суда, идущие в Англию, а сам перебрался на всякий случай из Парижа в Венсенский замок, за его толстые стены и глубокие рвы.
ebooksa