Гостья

Они прошлись немного по бульвару. На рассвете спокойствие улиц казалось вполне нормальным, войны нигде не было. Были лишь эти объявления на стенах: одно большое с трехцветной лентой – воззвание к французскому народу – и скромное маленькое, украшенное черными и белыми флагами на белом фоне – приказ о всеобщей мобилизации.

– Мне надо идти, – сказал Пьер.

Они вошли внутрь вокзала. В объявлении над дверями сообщалось, что вход на перроны только для отъезжающих. У заграждения обнимались несколько пар, и при виде их слезы подступили к глазам Франсуазы. Став безликим, событие, которое она переживала, делалось осязаемым; на этих посторонних лицах, в их судорожных улыбках проявлялся весь трагизм разлуки. Она повернулась к Пьеру – ей не хотелось уступать волнению. Она вновь погрузилась в не поддающийся определению момент, горький и неуловимый вкус которого даже не был болью.

– До свидания, – сказал Пьер. Он ласково прижал ее к себе, взглянул на нее в последний раз и повернулся спиной.

Он шагнул за ограду. Она смотрела, как он удаляется быстрым и слишком решительным шагом, отчего можно было догадаться о напряженном выражении его лица. Она, в свою очередь, повернулась спиной. То же самое сделали две женщины; их лица сразу исказились, и одна из них заплакала. Собравшись с силами, Франсуаза направилась к выходу. Плакать было бесполезно, сколько бы она ни рыдала часами, ей все равно не выплакать всех слез. По необычно спокойному Парижу она шла привычным ей в путешествиях широким, ровным шагом. Несчастье нигде еще не ощущалось: ни в теплом воздухе, ни в позолоченной листве деревьев, ни в доносившемся с Центрального рынка свежем запахе овощей. Пока она будет так шагать, оно останется неуловимым, однако ей казалось, что, как только она остановится, это скрытое присутствие, которое она чувствовала вокруг, нахлынет на ее сердце и разорвет его.

Она пересекла площадь Шатле и поднялась по бульвару Сен-Мишель. Спустили Люксембургский бассейн, глазам открывалось его дно, изъеденное болотной проказой. На улице Вавен Франсуаза купила газету. Надо было еще ждать долгое время, прежде чем пойти постучать к Ксавьер, и Франсуаза решила присесть в «Доме». О Ксавьер она не беспокоилась, однако была рада необходимости что-то делать со своим утром.

Она вошла в кафе, и вдруг кровь бросилась ей в лицо. За столиком у окна она увидела светлый затылок и темноволосую голову. Она заколебалась, но отступать было слишком поздно, Жербер и Ксавьер уже заметили ее; Франсуаза была такой слабой и разбитой, что, когда она приближалась к столику, ее охватила нервная дрожь.

– Как у вас дела? – спросила она Ксавьер, держа ее за руку.

– Все хорошо, – доверительным тоном сказала Ксавьер. Она внимательно посмотрела на Франсуазу. – А у вас усталый вид.

– Я только что проводила Лабруса на поезд, – ответила она. – Я мало спала.

Сердце ее громко стучало. Вот уже не одну неделю Ксавьер была лишь смутным образом, какие извлекают из глубины собственной души. И тут вдруг она воскресла в незнакомом платье из синей в цветочек ткани, более светловолосая, чем любое воспоминание; ее губы забытых очертаний раскрывались в совершенно неведомой улыбке; в послушный призрак она не превратилась, и надо было мириться с ее присутствием во плоти.

– А я всю ночь прогуливалась, – сказала Ксавьер. – Совсем темные улицы, это прекрасно. Можно подумать – конец света.

Все эти часы она провела с Жербером. Для него тоже она вновь стала осязаемым присутствием; как-то он принял ее своим сердцем? Лицо его ничего не выражало.

– Станет еще хуже, когда закроются кафе, – сказала Франсуаза.

– Да, это мрачно, – согласилась Ксавьер. Глаза ее загорелись. – Как вы думаете, будут бомбить по-настоящему?

– Возможно, – отвечала Франсуаза.

– Должно быть, это занимательно – слышать по ночам сирены и видеть со всех сторон бегущих, как крысы, людей.

Франсуаза натянуто улыбнулась, нарочитая ребячливость Ксавьер раздражала ее.

– Вас заставят спускаться в подвал, – сказала она.

– О! Я не стану спускаться, – заявила Ксавьер.