В теории идентичности важную роль играют противопоставления, которые используются отчасти для детализации, а отчасти в полемических целях: «idem vs ipse», «индивидуальный vs коллективный», «подчиненность vs свобода». Мне хотелось бы добавить еще одну оппозицию: «самокритичность vs самоутверждение». Лутц Нитхаммер боялся, что коллективная национальная идентичность автоматически выродится в шовинизм и гипертрофированное чувство общности. Вопреки всем опасениям Немецкий исторический музей, инициированный Гельмутом Колем и обустроенный Кристофом Штёльцлем, к этому не привел. В условиях демократии, где культивируется критическая рефлексия при самоопределении и самопознании, такой музей не представляет непосредственной политической угрозы.
Однако в настоящее время есть страны, где события развиваются по иному пути. Соседние европейские государства дают нам наглядные примеры воинствующего национализма. Так, хорватская писательница Дубравка Угрешич с тревогой следит у себя в стране за бумом национальной идентичности. В автобиографическом эссе она пишет, что слово «идентичность» вызывает у нее аллергию. Причина в передозировке: на родине она надышалась идентичностью, как цветочной пыльцой, что привело к физическому недугу и острой аллергической реакции:
Мои уши и барабанные перепонки подверглись на родине длительной и настойчивой атаке этого слова, меня будто избили. Неудивительно, что я испытываю к нему отвращение. Мои соотечественники слишком много кричали и скулили, лаяли и рычали, сверкали своими собачьими ошейниками, защищая свою идентичность. Поначалу ‹…› я уважала их стремление к идентичности. Лично у меня ее нет, и я в ней не нуждаюсь. Но потом во имя этой идентичности они стали бросаться друг на друга, как бешеные псы. И на меня скалили зубы. Как ты можешь жить без идентичности, ворчали они. Спасибо, мне она ни к чему; делайте, что хотите, а у меня на нее аллергия, вежливо отвечала я. Ничего не помогало, они навешивали на меня свои ярлыки, даже хотели надеть собачий ошейник ‹…› к счастью, я кое-как от них отделалась[329].
Другая европейская страна, где упор на национальную идентичность угрожающе растет, – Польша. Здесь атака идет явно сверху. 1 февраля 2018 года правительство приняло закон, запрещающий в историческом дискурсе представлять Польшу сопричастной к Холокосту. Иными словам, тема коллаборационизма официально табуирована, нарушителям грозит наказание, а история обелена. Консервативная партия «Право и справедливость» (ПиС) ставит перед собой политическую задачу создать коллективный образ нации, основанный исключительно на гордости, чести и других позитивных эмоциях, который не может быть «замаран» никаким самокритичным копанием в истории. Святыня нации должна быть защищена, любые формы самокритики осуждаются как непатриотичные и даже кощунственные. Но проблема не в национальной идентичности как таковой, а в том, что она формируется, преподносится, декретируется и внедряется в общественное сознание с фатальными для демократии и национальных меньшинств в этой стране последствиями.
Мы должны подходить к проблемам, с которыми сталкиваемся, более разборчиво, а для этого необходимо прекратить демонизировать идентичность как таковую. Демонизация привела к непродуктивному сужению и искажению этого понятия. Идентичность способствует саморефлексии и ориентированию, она незаменима как для самоотнесения и работы сознания и воображения, так и для осуществления намерений, идей, планов, возможностей равно индивидуумов и групп. Индивидуальная и коллективная идентичность никоим образом не исключают друг друга. На то, что мы всегда связаны с идентичностью, указывает имя, которое мы носим. Имя соотносится с точно идентифицируемым индивидуумом, фамилия – с группой, в которой мы генетически рождены и исторически укоренены. Эти идентичности заданы нам другими при нашем рождении, но то, что мы с ними делаем позднее – наше личное дело. За пределами семьи и дружеского круга наша идентичность расширяется и преумножается за счет принадлежности к региональным, национальным, культурным и религиозным группам. Хотим мы этого или нет, осознаем ли, но мы – часть все более расширяющихся «мы-групп», которые, будь то унаследованные или избранные нами, определяют нашу жизнь, соединяя особенное и индивидуальное с общим и коллективным.
Разумеется, наряду с возможностями и перспективами нашей идентичности мы должны более точно диагностировать ее проблемы и риски. Для этого нужно лучше понимать ее историю и внимательнее изучать ее пагубные проявления. Кто и при каких условиях признаёт или отрицает идентичность? Каким образом всего лишь простая форма принадлежности становится оружием в политической борьбе за голоса, власть и другие ресурсы? Когда идентичность из средства включения превращается в средство исключения, преследования и уничтожения меньшинств? На каких эмоциях и на каком опыте возводится идентичность? Каким запросам и задачам она служит? И главное: кто страдает от этого, подобно хорватской писательнице Дубравке Угрешич? Нам нужна инвентаризация критических вопросов и обобщаемых норм; одним словом, необходима «грамматика идентичности», чтобы обсуждать эти проблемы на более дифференцированном уровне.
3. Грамматика национальных нарративов
Если в Европе националисты завладевают историческим нарративом, то в США происходит обратное. Здесь самодостаточная политика идентичности привела к распаду национальной сплоченности. Учредительные мифы стали шаткими и утратили свою консолидирующую силу. Мечта стать американцем была наиболее притягательной в период больших миграционных волн в период 1880–1920-х годов, когда страна в год принимала почти миллион переселенцев. К их числу относились, в частности, еврейские мигранты из Восточной Европы, которые подвергались преследованиям в православной царской империи и не имели там возможности ни получить образование, ни участвовать в экономическом развитии своей страны. Они обрели новое будущее в «обетованной земле» Соединенных Штатов, где в «плавильном котле» у них появился шанс стать настоящими американцами. Выражение
Идентичность и тимос (Фрэнсис Фукуяма)
Фрэнсис Фукуяма принадлежит к числу наиболее убежденных сторонников теории модернизации, которые исходят из того, что после крушения коммунизма не только исчезнут нации, но вместе с ними подойдет к концу и сама история. Через тридцать лет после публикации своего бестселлера «Конец истории и последний человек» стэнфордский политолог счел необходимым пересмотреть свои предпосылки. В новой книге «Идентичность. Стремление к признанию и политика неприятия» (2018) он обращается к новым тенденциям, выбрав своей темой кризис американской нации[331]. Фукуяма пересматривает собственную версию философии истории, ориентированную на Гегеля и Александра Кожева, и признаёт, что модернизация и глобализация не приводят автоматически к глобальному обществу космополитов, а, наоборот, ведут к многообразию идентичностей и их борьбе за признание. Потому что целью исторического развития оказалось не признание достоинства
Подобно многим Фукуяма стирает важное различие между индивидуальной и коллективной идентичностью, сливая их в часто повторяемой формуле «политика идентичности». «Такие идентичности, – пишет он, – могут быть – и остаются – невероятно разнообразными в зависимости от принадлежности к той или иной нации или государству, тем или иным религиозным убеждениям, в зависимости от этнической, сексуальной ориентации или пола. Все они являются проявлениями общего феномена – политики идентичности». Эта политика идентичности, по словам Фукуямы, движима эмоциями. Здесь он вводит новое понятие, которое отсутствовало в теории модернизации и которому он отводит ключевую роль в понимании человеческой мотивации, это понятие – «тимос». Фукуяма заимствовал платоновское понятие тимоса у чикагской неоконсервативной школы Лео Штрауса. Оно восходит к древнегреческому учению о душе, в которой присутствуют три силы:
Мемориальные исследования всегда имели дело с эмоциями, но потребовалось время, чтобы философы, экономисты, политологи и историки начали всерьез интересоваться ролью эмоций в мышлении, оценках, поступках и решениях человека. Поэтому введение Фукуямой понятия «тимос» интересно и многообещающе. Однако его скачок от греческой античности к современной политике идентичности проблематичен, поскольку понятие тимоса он использует как универсальную отмычку и тем самым нивелирует различия и игнорирует исторические контексты. В его интерпретации добродетель героического патриархального общества становится «универсальным аспектом человеческой личности, который жаждет признания», причем «стремление к признанию заложено в природе человека». Признание, таким образом, становится вторым основным концептом, который Фукуяма распространяет как на «мегалотимию», то есть требование признать выдающиеся героические деяния в благородном воинственном обществе, так и на «изотимию», то есть требование равенства в либеральных демократиях, где все признаются принципиально равными. Связав тимос и признание, Фукуяма полагает, что нашел ключ, с помощью которого сможет «отомкнуть» проблему идентичности: «Современную политику идентичности движет стремление к равному признанию групп, которые были маргинализированы обществами. Но это стремление к равному признанию может легко перерасти в требование признания превосходства группы»[334].
Фукуяма справедливо критикует формы политики идентичности, при которых одна группа возвышается за счет других, но упускает из виду нацию и ее общество в целом. Также опасна присущая политике идентичности тенденция окружать себя непроницаемыми границами, затрудняя общение и сотрудничество. Фукуяма, заимствовав понятие «переживание» (Erlebnis) у немецкого философа Вильгельма Дильтея, перевел его как
Проблема с использованием Фукуямой понятия тимоса в том, что он смешивает три традиции, которые исторически никак не связаны друг с другом:
1) греческое понятие тимоса, восходящее к агональному духу древней воинственной культуры;
2) возникшее в эпоху раннего модерна понятие автономного внутреннего «Я», которое получило большой импульс в период Реформации и в ее культуре книгопечатания и привело к уважению личности;
3) понятие о человеческом достоинстве, появившееся в эпоху Просвещения в XVIII веке и ставшее основой прав человека.
«Тимос» буквально означает усердие, отвагу, рвение. Я не отрицаю, что эти добродетели древнегреческой воинственной культуры могут быть с пользой применены и в современных условиях, особенно нациями и группами, которые поднимают свой боевой дух такими эмоциями, как честь и позор, гордость и ярость, сила и мужество, чтобы мобилизовать массы и усилить их групповую сплоченность. Но признание внутреннего «Я» нельзя переносить на коллективы. Наоборот, это внутреннее «Я» позволяет индивидууму противостоять обществу и его институтам, таким как церковь и государство. Понятие «достоинство», в свою очередь, отсылает нас к этической норме, а именно моральной обязанности видеть и защищать общую человечность во всех индивидуумах независимо от пола, расы, статуса, национальности и иных признаков групповой принадлежности.
Из-за этого концептуального перекоса Фукуяма всюду стирает различия между гордостью и достоинством. Однако первое – это эмоция, а второе – этический принцип. Национальная гордость не нуждается ни в чем, кроме признания среди членов собственного коллектива посредством их поддержки и участия. В гипертрофированной форме национальная гордость становится невосприимчивой к точке зрения других групп. По этой причине Ян Ассман, указывая на воздействие национальных мифов, метко называет его «мифо-моторикой», а Петер Слотердайк говорит о «самогипнозе». Если гордость есть фундаментальная антропологическая потребность, которая всюду в мире укрепляет индивидуумов и формирует коллективы, то безусловное признание достоинства всех людей – это позднее достижение и как ценность оно составляет основу демократии. Законодательно оформленное в правах человека и конституциях, понятие «достоинства» стало после Второй мировой войны нормой гражданской нации. Поэтому относить гордость и достоинство к основным формам политики идентичности, ломающим рамки демократического общества, – серьезное заблуждение.
Фукуяма видит в тимосе двигатель новых форм левой политики идентичности, на которую он возлагает ответственность за то, что она подчеркивает новое неравенство в обществе, ставшем в значительной степени однородным, указывая на недостатки и пробуждая борьбой за признание новые амбиции. По мнению Фукуямы, растущая потребность в признании меньшинств и все новых и новых обделенных групп неизбежно ведет к расколам в обществе. В конце книги Фукуяма делает важный шаг, он предлагает новое определение национальной идентичности в эпоху политики идентичности и нового трайбализма. В поисках импульсов, которые могли бы развернуть тенденции идентификации в сторону более крупных социальных объединений, Фукуяма выдвигает понятие «идентичность на основе убеждений»[337]. Как укрепить связи, которые индивид не только разделяет со своей дискриминируемой группой жертв, но и скрепляет со всем обществом и нацией? Одним из ответов на прогрессирующую потерю солидарности в многообразном обществе могла бы стать интеграция через западную «доминирующую культуру» (Leitkultur). Понятие «доминирующей культуры» Фукуяма заимствует из немецкого дискурса, однако не в версии Фридриха Мерца или Томаса де Мезьера[338], а в варианте политолога Бассама Тиби, первым сформулировавшим его в 1998 году. Сирийский мигрант высказался за демократическую, светскую доминирующую культуру, ориентированную на европейский ценностный консенсус[339].
ebooksa