– Это что же, москали наши друзья, что ли? – опешил еще один боец. Потом он опустил голову и сокрушенно покрутил ею: – Братцы, а что нам москали сделали плохого? Вот вы мне скажите? Убили кого, концлагеря строили, как немцы, деревни жгли за то, что мы на ихнем языке чисто не говорили? Да испокон веку нам разрешали вывески на магазинах иметь и на русском, и на украинском языках. И газеты были и наши, и русские. Видел я, сколько русских полегло на границе.
– А теперь они фашистскую сволочь шуганут, придут сюда, мир принесут, а мы им, значит, нож в спину?
Долго еще сидели в землянке у Леонтия местные командиры, рассуждали, вспоминали, думами своими делились. Коган отметил про себя, что злобы в этих разговорах не было. Сокрушались мужики, раскаивались, что столько времени фактически Гитлеру служили, а их обманывали. Когда стали расходиться, Коган посоветовал:
– Вы сейчас придете в свои взводы и роты, и там тоже посиделки и думы непростые. Вот вы и поговорите со своими бойцами. Для солдата командир – отец родной, верят они вам, иначе бы вы командирами тут не были.
Промолчали оуновцы, но возражать никто не стал. Понятно и так, что переполнены люди смятением, у каждого на душе нелегко. Не каждый день идеалы рушатся. Петро сидел, бросив фуражку на стол, и ерошил свои волосы, тер лицо, будто никак не хотел примириться с новым пониманием окружающего мира. И Вихор сидел молча. Но Леонтий смотрел перед собой, будто пересматривал собственную жизнь, кадр за кадром, и решал, так ли он жил или нет. Коган тоже молчал, присматриваясь к оуновцам: к отцу и сыну. Два поколения, и оба одурманены, оба обмануты, на обоих сработал дикий бесчеловечный механизм лжи, дурмана. Первым очнулся от своих дум Вихор. Не отрывая взгляда от стены, он спросил спокойно, будто уже принял решение:
– Что теперь, Борис? В Красную армию пойдем записываться?
– Зачем? – Коган сделал вид, что очень удивился. – А без Красной армии ты ничего в жизни изменить не можешь? Разучился все делать сам? Няньки нужны? Когда тебе в селе надо было мужиков на сев поднять, чтобы всем вместе работать, ты знал, что делать и как говорить. И когда порося забить надо было, ты знал, как это сделать, и ни у кого разрешения не спрашивал. У себя дома ты все вопросы сам решал.
– Откуда ты взялся такой умный? – спросил Леонтий и посмотрел на Когана.
– Родился такой, – отозвался Коган. – Много чего надо было пройти, чтобы таким умным стать. Ты вот собственного расстрела ждал когда-нибудь в камере? Нет? А я ждал.
Максим пришел в себя, когда на него обрушился водопад, заливая горло, ноздри, глаза. Он закашлялся и стал ворочаться на полу, пытаясь повернуться на бок. Бок пронзила огненная боль, как будто в него вонзили раскаленный стержень. Он задохнулся от этой боли, снова потемнело в глазах, и он почти потерял сознание. Это было спасительное состояние, когда от дикой боли он терял сознание. Но в минуты прояснения в голове он начинал понимать, что с ним могли бы обойтись и еще хуже, но почему-то оуновцы так не поступали. Значит, он им очень нужен, сведения какие-то нужны от него. Значит, ведет он себя правильно!
Его подняли и снова усадили на стул. Высокий, с глубокими залысинами мужчина снова уставился в глаза пленнику и повторил:
– С каким заданием вас отправили в Харьков? Советую рассказать откровенно. У вас не такое хорошее здоровье, вы не выдержите пыток, а мы еще и не приступали к серьезным допросам. Поверьте, есть средства заставить вас отвечать.
– Я вам повторяю, что вижу эту женщину впервые, она ошиблась, – со стоном удерживаясь на стуле, повторил Шелестов. – Вы верите ей и не верите мне. Она была в Москве, за ней гнались чекисты и стреляли, погиб ее напарник, так вы мне сказали. А она не с перепугу вам на меня указала? Вы тут все больные сидите, в то время как везде идет борьба!
«В какой-то мере он со мной согласен, – подумалось Максиму. – А еще он чего-то ждет. Он ждет какой-то информации, а за это время пробует меня сломать. И он побаивается, что я могу оказаться не рядовым членом движения и он пострадает из-за меня. У них тут политика переплелась с патриотизмом, но верх постепенно берет политика. Куда ему деваться, если он не оправдает доверия вышестоящего начальства? Его оставят здесь стрелять по ночам из-за угла. А тех, кто оправдал доверие, при отступлении возьмут с собой на Запад. Все просто! Не страх смерти, а страх не оправдать доверие и остаться без надежного обеспеченного будущего. И из них никто в победу вермахта и своей повстанческой армии не верит. Они все тут живут одним днем и пытаются поймать синицу за хвост. А если на этом сыграть?»
– Вы входите в состав руководства харьковского отделения ОУН, – заговорил Шелестов, сплюнув на пол сгусток крови. Смотреть он мог только правым глазом, потому что левый заплыл у него окончательно. – И вам бы положено знать, что во все мало-мальски значимые отделения направлены представители штаба для координации действий. Интересно, а почему к вам не прибыл представитель?
– Кто вы такой, черт бы вас побрал? – чуть ли не заорал мужчина.
Шелестов почувствовал, что сейчас его ударят снова, и очень сильно, но этот человек почему-то сдержался. Хороший признак.
– Неприятно, правда, – скривился Максим в иронической улыбке. – Было доверие, было, и вдруг… в одночасье его не стало. Что же случилось, Свирид?
– А вы совсем не дорожите своей жизнью? – Мужчина холодно смотрел на Шелестова. – Вы так преданы идеям нашего движения, что готовы умереть из чувства протеста. Или из чувства презрения ко мне? Вам это не кажется нелогичным, неправильным и глупым. Вы думаете, что в это можно поверить?
– Я думаю, что у меня есть возможность не спешить и не потерять свою честь. А вот вы… вы просто представьте, сколько человек меня видели даже до того, как меня привели в этот дом. И со многими из них я общался, довольно долго разговаривал, расспрашивал. Думаете, что так легко будет изобразить мое исчезновение и убедить тех, кто спросит, что вы меня видеть не видели?