– Не спешить? – со странной ухмылкой спросил Свирид. – Вы уверены, что у вас есть время, что вы можете тянуть его, сколько вам захочется? А если у вас его нет? Совсем нет?.. Сыч! – вдруг заорал Свирид на всю комнату, выставив длинный изогнутый палец со шрамом в сторону пленника. – Сыч, сделай так, чтобы он плакал и молил о пощаде, чтобы он умолял меня выслушать его.
Подручные Свирида схватили Шелестова и повалили на пол. Они придавили его, обессиленного и ослабшего, так, что он не мог пошевелиться. Сыч, длинный лупоглазый парень, вытянул руку Максима, придавив ее к полу коленом в локте. Он сдавил кисть и, вытащив нож, прижал холодное лезвие к указательному пальцу пленника.
– Медленно, Сыч, – прошипел Свирид, как змея, – медленно, с наслаждением, отрезай от пальца по кусочку так, как ты нарезаешь колбасу. А я буду смотреть ему в глаза и ждать, когда он будет просить меня о пощаде, даже о смерти, чтобы только прекратились эти муки.
– Ты больной, Свирид, – покачал Шелестов головой. – Ты садист, которому не важны идеи национализма. Тебе важна власть над людьми, тебе нравится мучить и унижать людей, нравится ломать их. Я, если выживу, обязательно доложу руководству, что тебе нельзя доверять командование отделениями и даже отдельными операциями. Ты больной!
– А-а-а-а! – заорал вдруг Свирид и с перекошенным от ярости лицом подскочил к лежащему на полу пленнику, отбросил державшего его оуновца, как котенка, и ударил Шелестова носком сапога в бок.
Огненная боль пронзила бок в том месте, где были сломанные ребра. Максим буквально сложился пополам, а удары сыпались снова и снова, но через несколько секунд он их уже не чувствовал. Снова тошнотворная темнота накрыла его, спасая от нестерпимой боли. Свирид занес ногу, но не стал больше пинать тело пленника. Он сплюнул и прошипел:
– Когда все выяснится, а все равно это выяснится, я сам, своими руками будут вытягивать из тебя жилы. Уберите эту падаль в подвал. И смотрите, чтобы он не умер раньше времени! Лекаря к нему приведите!
Когда Максим пришел в себя, он почти не чувствовал боли. Он лежал не на полу, а на каком-то вонючем жиденьком матрасе. Но и это было хорошо, и даже от такого матраса можно было чувствовать наслаждение. Человек, сидевший напротив, смотрел на Максима с сожалением, даже с горечью. И это была не игра, не обман. Обостренное чувство опасности, дикая боль, которую приходилось испытывать, помогали видеть все в истинном свете. И даже разглядеть обман Максим мог сейчас с легкостью умирающего человека. А может, он и правда умирает, а этот человек видит последние минуты его жизни?
– Вы врач? – спросил Шелестов.
– Да, к счастью, – ответил человек с грустным лицом.
Он не был стариком, по глубоким горьким морщинам, по тоскливым глазам и седине в волосах было понятно, что человек не столько стар, сколько исстрадался, глядя на чужое горе, на чужую боль. Может быть, даже смерть, смерть близких людей, их страдания. Максим сразу проникся к этому человеку симпатией. Человек, способный понимать, чувствовать боль других, всегда симпатичен, близок тебе, даже если вы не знакомы и не обмолвились ни словом.
– Я умираю, доктор? – спросил Максим, с удивлением чувствуя равнодушие в собственном голосе.
– Нет, – покачал доктор головой. – У вас сломаны ребра, видимо, сотрясение мозга. Я забинтовал вам грудную клетку, чтобы зафиксировать ребра. Я боялся, что имеется и внутреннее кровотечение. Когда человека пинают, часто лопаются внутренние органы, лопаются сосуды. Да и сломанное ребро могло проткнуть какой-нибудь орган. Пока у меня есть основания полагать, что ничего страшного не произошло. Я бы сказал так: вы живы, пока не собираетесь умирать. Увы, так часто бывает, что человек живет лишь надеждой. И когда он ее теряет, то умирает. Ему просто незачем жить.
– Мне есть для чего жить, доктор, – ответил Максим, – но я чувствую, у меня осталось мало сил.
– Главное не в том, что вы чувствуете силу или нет, – ответил доктор и грустно, беспомощно улыбнулся: – Сила в вере.
– Я не верю в бога, – качнул Шелестов головой.
– Не важно. Не обязательно верить в бога. Верьте в солнце, в себя, в судьбу, в любовь своей женщины, в светлое будущее, в политического лидера. Не важно, в кого и во что. Вера питает и помогает жить.
«Да, – подумал Максим, закрывая глаза. – Верить. Мне вот показалось, что я Буторина видел, что он проходил мимо. Это тоже надежда, в это тоже можно верить. Если это не сон и не бред. Если Виктор не в таком же положении, как и я, если он проник в руководство местного ОУН, тогда он найдет способ, чтобы вытащить меня отсюда. Вот в это и буду верить. Верить и беречь силы. Я буду хитрым и изворотливым. Я не дам себя убить. Меня потому еще и не убили, и не искалечили, что не понимают, кто я такой, и побаиваются перегнуть палку».
Сосновский вошел в комнату вместе с двумя бойцами, нервно вытиравшими лоб, и швырнул на стол пустой автомат. Он снял армейскую немецкую фуражку, промокнул лоб белоснежным платком и, аккуратно свернув его, сунул в карман кителя.
– Что стоите? – удивленно и даже возмущенно посмотрел он на бойцов и кивнул в сторону мужчины с глубокими залысинами на висках: – Докладывайте! А вы, я так понимаю, их командиры? Ну, да ладно, выслушайте своих бойцов, а потом мои пояснения. Времени мало, а успеть обговорить нужно многое.