Когда Коган вернулся в землянку, там были только Леонтий и Петро. Отец с сыном сидели за столом напротив друг друга и горячо спорили. Точнее, доказывал что-то отцу Петро, а сам Вихор только мотал головой, то и дело впиваясь пальцами в свою косматую голову. Когда Коган вошел, то оба повернули головы и посмотрели на него. Посмотрели по-разному, и это сразу бросилось в глаза Борису. Многое в этой землянке изменилось за этот вечер, очень многое. Петро смотрел на Когана с надеждой, но с надеждой на что? Что Борис поддержит его точку зрения или поведет их всех в светлое будущее? Или подскажет, что делать и как дальше жить, и этим сразу решит все проблемы?
А вот Леонтий смотрел по-другому. В его взгляде была не просьба и не согласие. И даже не недоверие. Скорее обреченность, что придется согласиться или что придется идти за этим человеком. Коган не стал спрашивать разрешения. Он просто подошел к столу, перекинул ногу через лавку и уселся сбоку, глядя на отца и сына.
– Митинги закончились? – спросил Коган, чтобы не выпускать инициативу из рук.
– Митинговать будут всю ночь, – заверил Петро. – Ты в головах у них все перевернул, глаза им открыл.
– Я? – удивился Коган и покачал головой: – Ты, Петро, недооцениваешь своих людей. Это плохо для командира. Плохо недооценивать своих людей, ведь с ними идти в бой, учитывая их способности и достоинства.
– Я знаю своих людей, – в запале ответил Петро, но тут его осадил Леонтий:
– Знаешь? А кто недавно пистолет к твоей голове приставлял? Не твои люди? Или эти их способности посягать на жизнь командира ты знал и раньше? Нет, прав Борис, дела наши не очень хороши. Никуда не годятся наши дела. Смятение он внес в их головы, а не порядок там навел. Теперь их всех понесет в разные стороны. Кого куда!
– А те, что были с вами здесь? Они на чьей стороне? – спросил Коган.
– Те, кто был здесь и слушал тебя, теперь ни на чьей стороне. Они запутались, они не знают, что делать. Но они и не на той стороне, что были раньше. Они не будут защищать немчуру и англичан. Они хотят быть сами за себя. Вот за эту землю, в которой мы выкопали землянку и прячемся.
– Хорошо сказал про землю и землянку, – с усмешкой похвалил Коган. – Ваша земля должна была гореть под ногами оккупантов. А прячетесь, зарывшись в нее, вы. На кой вам черт немцы?
– Правильно, – согласился Вихор. – Немцев нам не надо. За своих ставленников Гитлера мы воевать тоже не хотим. Сами мы в норах сидим, как кроты. И что нам делать? Выйти в поле и гордо помереть за родину? Сколько нас здесь, оборванцев, отщепенцев? Мало против всей организации украинских националистов. И что остается? Искать союза с Красной армией? Простите, родимые, бес попутал, не в ту сторону стреляли, не тех ненавидели?
– А если без иронии и вполне серьезно? – посмотрел на Вихора Коган. – А почему бы и нет? Да, вот прямо так и сказать! До войны с Советами плохо жилось на Украине. Да даже во время войны вас пытаются спасти, фронт идет на вас, партизаны сражаются с оккупантами, им помогает советская власть. А партизаны такие же украинцы, как и вы. И сколько украинцев сражается в Красной армии? Да просто из двух зол выбирать надо меньшее. От Гитлера вам ждать нечего, будете при его колонистах и помещиках наемными работниками, поденщиками за гроши и кусок хлеба. Они же украинцев и русских за людей не считают. И Бандера им нужен до поры до времени. А при советской власти на Украине вывески на магазинах были на двух языках: на украинском и на русском. Это вам ничего не говорит? Это вам не признание равных среди равных? Что вы все кичитесь и обособляетесь? Не проще жить в добром соседстве, как хорошие люди на одной лестничной площадке: квартиры разные, а живут рядом и дружат, помогают друг другу. Кто соли одолжит, кто луковицу, потому что соседка не успела в магазин после работы зайти. А кто и с дитем соседским часок посидит, пока молодые родители на танцы сходят. А ведь так и было, пока вы сами все не испортили!
– Ты все время говоришь: вы, вы, вы, – вдруг вставил Петро. – А ты что, чужой, что ли, не наш?
– Какая вам разница, какой я и чей я! – зло бросил Коган. – Я добрый дядя, который вас пытается за руку взять и вывести из темного леса на солнечную поляну. Я что, не воевал с вами рядом, жизнью не рисковал? Так какого лешего вам надо еще в душу мою залезть и узнать, что там! Хотите вместе к счастью идти, пошли. Не хотите, будете сами вылезать из этого дерьма. Ну что же, неволить не буду.
– Нет, ты, Борис, погоди горячиться, – примирительно заговорил Вихор. – Тут ведь дело сложное, кожу, ее ведь не скинешь, наизнанку не вывернешь и снова не наденешь. Так и с душой. Что приросло, что само отпало, а что и с мясом, с кровью отдирать надо.
– Поймешь, поверишь, оно и само легко отпадет, – пообещал Коган.
Андрей сжимал в руках «шмайссер», а сердце его колотилось так, что готово было вот-вот выскочить из груди. Куда, зачем его ведут? Но спрашивать страшно, вон какой грозный, даже злой, идет впереди Мирон Порубий. Жалко Оксану, если он снова станет свирепствовать. А ведь станет. И что-то ужасное впереди, это Андрей чувствовал так, что холодело внутри. Не просто же так, не просто!
Телеги тряслись на разбитой дороге, но ездовые понукали их, и кони бежали рысью, унося небольшой отряд в три десятков бойцов дальше к лесу. Андрею никто ничего не объяснял, просто глянул на него Мирон и кивнул помощнику. И тот сунул парню в руки автомат и толкнул в строй к другим. Крикнул несколько ободряющих слов, призывающих к борьбе, гаркнул: «Слава Украине», и все расселись по телегам и понеслись по ухабам куда-то в сторону от села.
Листвянку Андрей узнал сразу. Оказывается, вот куда они ехали, петляя меж лесочками да объезжая овраги. Сразу понятно стало, что не хотели люди Мирона попадаться на глаза ни немцам, ни местным селянам. А когда подъехали, то стало понятно, что ждет это село, по выкрикам, угрозам стало понятно. Советские партизаны тут ночевали, пригрели их селяне, еды дали, да выдал кто-то оуновцам, рассказал, как приехали партизаны, раненые да побитые, после боев с немцами. Переночевали, раны перевязали и снова в леса.
Причитали женщины, плакали дети, собак пристрелили сразу, только скулеж пошел по селу. Кто-то из стариков попытался пристыдить Мирона, кулаками замахал, но Порубий только грозное что-то крикнул, и оуновец ударил старика в лицо кулаком. Тот рухнул в пыль как подкошенный. Парень привязал деда за старческие ноги веревкой к телеге и стегнул коня. Тело поволокли по пыли, пачкая в зелени и крови нательную рубаху и исподние штаны. Поначалу старик еще шевелился, рукам хватался то за траву, то за веревку, а потом стих и волочился как куль с картошкой.