Казачок Карпуха еще не очнулся.
С плешивым Усольцевым дела обстояли хуже: мужик дрожал, лицо его исказилось до неузнаваемости. Он сидел на коленях и держал карабин, затвор уже передернул. Он целился в своего врага, руки тряслись, но как не попасть с трех метров? По губам блуждала мстительная ухмылка. Сердце провалилось в пятки – да пошел ты! Прогремела автоматная очередь, Усольцев выронил карабин и завалился на бок. Из спины хлестала кровь.
Потом все было как в тумане. Майор шатался, но не падал. Со стороны леса бежали люди, человек пять или шесть, одетых в штатское, вместо лиц – мутные пятна. Встреча с братьями по борьбе вышла смазанной – Павла вырвало, получилось некрасиво. Люди лопотали по-французски, но смысл болтовни в голове не оседал. Его схватили под руки, куда-то повели – в принципе, вежливо и уважительно. Он хрипел:
– Один еще жив, просто без сознания, если нужен, заберите с собой, если нет – прибейте к чертовой бабушке.
Хрипел он по-русски, но его почему-то поняли. Карпуха приходил в себя, его огрели прикладом по башке, подхватили под мышки и поволокли к лесу. Обстоятельствами распоряжался невысокий кряжистый субъект с выдающимся носом. Он энергично махал руками и призывал действовать в темпе. Павел не терял сознание, но чувствовал себя отвратительно, ноги заплетались, в голове варилась каша. Помощь он отверг, отмахнулся («Сам дойду»). Ковылял, забросив на плечо трофейный «маузер». Партизаны не возражали, никто оружие не отбирал.
Треск мотоцикла порвал пространство, когда группа подбегала к лесу. Вернулся власовский офицер, услышав выстрелы. У своих были карабины, а тут стреляли из автомата. Это был опрометчивый поступок со стороны господина обер-лейтенанта. По крайней мере, он не был трусом. Машина вынырнула из-за косогора, и по ней открыли беспорядочный огонь из всех стволов. Обер-лейтенант от неожиданности вывернул руль, мотоцикл ушел в сторону. Пулеметчик орал, пытаясь развернуть свою бандуру. Пули высекали искры из спиц. Мотоцикл перевернулся. Офицер горланил, вылетая из седла. Пулеметчика зажало, он получил несколько пуль и успокоился. Обер-лейтенант остался жив, но сломал ногу. Перелом был открытый, кровь хлестала из голяшки. Он орал белугой, копошась в траве. В плен предатель не желал, понимал, чем это чревато. Приподнялся на здоровой ноге, начал стрелять из автомата. По счастью, все пули прошли выше. Его убили, не задумываясь, а дюжина пуль в груди едва ли совмещалась с жизнью.
Носатый партизан в смешном берете снова заорал, мол, все в лес! Кто-то усмехался, причем по-русски: офицера, дескать, пришибли, а рядового тащим – просто замечательная находка в плане языка.
– Дурак ты, Генка, – ворчливо отозвался старший товарищ. – Рядовой-то цел, просто малость побит, может сам передвигаться. А у того открытый перелом – на своей горбушке понесешь?
Все эти эпизоды пролетали вспышками, в сознании не застревали.
Черноволосый партизан оступился, разразился забористой руганью на итальянском языке. Его подхватил приземистый русоволосый мужик, бросил шутливую ремарку на чистом «королевском»: дескать, нашего Джузеппе опять земля не держит.
Все это было странно, необычно.
Маленькая группа вгрызалась в лес. Тропа была протоптана, шли уверенно. Носатый субъект возглавлял процессию. Скулил Карпуха, затравленно озирался. Его пинали в зад, и он послушно семенил. Уплотнялись скалы, деревья редели. Тропа уводила вглубь каменного массива.
Старший поднял руку, все остановились, стали слушать. Вроде не стреляли, да и в кого стрелять? После драки кулаками не машут. Вполне возможно, что погоня уже в пути. Хотя это не точно – попробуй собери воедино это разложенное войско.
Следующие полчаса продвигались в темпе. Карабкались на скалы, помогали друг другу, спускались в низины, обросшие можжевеловыми кустами. Местность была глухая, здесь начинались предгорья. В одной из низин сделали длительный привал. Волчонком таращился Карпуха, шмыгал носом – его сторожил темноволосый итальянец, вооруженный британским автоматом STEN. Павел долго не мог прийти в себя, дыхание зашкаливало, гудели конечности. Кто-то протянул ему французскую папиросу, он с благодарностью принял ее, но курить не смог – первая же затяжка послужила рвотным средством.
– Ты как, приятель, живой? – спросил русоволосый смешливый парень, присаживаясь рядом. – Поняли, что русский, – кряхтишь, когда идешь, уж больно по-русски. Слушай, это не тебя подобрали в Соли? Нам сообщили, что прибыл в деревню некий русский, вроде не засланный, но хрен его знает.
– Хорошо у вас тут слухи разносятся, – усмехнулся Павел. – Как по телеграфу.
– Стараемся, связь налажена, – улыбнулся партизан. – Бывают и неудобства, но мы с ними справляемся. Не засланный ты, убедились, видели, как ты власовцев месил. Ты же не знал, что мы из леса за тобой наблюдаем, верно? Думали, сам справишься, решили не вмешиваться. Но не доделал ты, недосмотрел – решили помочь.
– Хоть за это спасибо. Я к вам шел. В Соли каратели прибыли, пришлось валить оттуда. Да еще эти вурдалаки-освободители, чтоб им провалиться… Имя есть, приятель?
– А как же? Старший лейтенант Геннадий Кривошеев, сбитый летчик, так сказать. Полгода на чужбине, а до этого четыре месяца в концлагере под городом Шверин, откуда благополучно дал драпа. Ты не смотри, что я такой здоровый, – это воздух здесь целебный, питание приличное. А был как швабра, дунут на меня – сразу падаю. Двое нас русских в отряде: я да Николай Брянцев, тоже сбитый летчик, капитан по званию. Я из Тамбова, он из Рязани. Здесь в какого русского ни плюнь – все сбитые летчики.
– Физкульт-привет, – пробормотал приземистый крепыш с коротко остриженными волосами, протягивая руку. Он явно был старше Кривошеева, смотрел внимательно, улыбаться не любил. Павел отозвался на рукопожатие.