Партизаны, за малым исключением, вели себя дружелюбно. Широко улыбались молодые французы Марсель и Клод, что-то трещал итальянец Джузеппе, почему-то уверенный, что новый боец просто обязан понимать итальянский язык. Сдержанно улыбался британец Энди Грир – любитель курить самодельную трубку, с сомнением посматривал худой, как смерть, поляк Ежи Ковальский…
Брянцев и Кривошеев обустроили себе берлогу в глубокой расщелине, куда натаскали мха и листвы, соорудили навес. Костер разводили в ямке неподалеку, его тепла хватало, чтобы не мерзнуть по ночам.
– Вот и контрразведчик нарисовался, – хмыкнул Брянцев, протягивая Павлу немецкую саперную лопатку. – Держи, вырой себе домик, если хочешь здесь жить. Расщелину заглуби, а навес мы тебе натянем. А если с нами не хочешь, давай еще куда-нибудь – поближе к начальству или там… к кухне.
– Ладно, не умничай.
Павел отобрал лопатку и принялся рыть себе нору. Земля была мягкой, хорошо поддавалась. Но события последних суток (да и всех семи месяцев) давали знать – голова кружилась, отнимались руки.
– Ладно, не выделывайся, потом поможем, – сказал Генка. – Садись, отдыхай. Видим, как измотала тебя эта жизнь. Думаешь, нам было лучше? Теперь никогда не восстановимся – в организмах дыры, вся эта гадость будет постоянно о себе напоминать. Ладно, справимся, молодые еще… Сам-то откуда?
– Из Ленинграда.
– Хороший город, – мечтательно вздохнул Генка. – Досталось ему, конечно. А я вот до войны ни разу в Ленинграде не был, теперь жалею страшно.
– После войны что мешает? – осторожно спросил Павел. – Город восстановят, красивее прежнего будет.
– Не хочу об этом думать, – Генка поморщился. – Будет не будет, пронесет не пронесет… Только сейчас понимаю, что раньше надо было жить – активно, с огоньком, чтобы каждый день как последний! А будущее – это такая мутная муть, – Генка словно очнулся, передернул плечами. – С Вермоном пообщался?
– Перекинулись парой слов, вроде неплохой мужик.
– Точно, – кивнул Брянцев. – Особенно когда спит. Можно смело палку взять и мимо пройти. Знаешь, чем Вермон до войны занимался? Был крупным полицейским чином в Лионе. Больше сведений ноль. Коллеги к немцам на службу перешли, а он сюда, в партизаны. Почему? Что заставило? Сначала рядовым маки бегал, потом помощником Бурвиля стал, и только после смерти командира… Он еще только неделю командует. Мужик вроде нормальный, сильно не вредничает, но какой-то… неясный, что ли. Жискар Бурвиль в годах был, он и создал этот партизанский отряд. В Империалистическую с немцами дрался, под Ипром задыхался, под Верденом отличился, потом был крупным начальником на железной дороге, профсоюз возглавлял. Вот этому мужику мы доверяли. Только сердце у него было больное. Дней десять назад казус случился. Британское УСО своего агента-парашютиста с рацией сбросило, чтобы помогал нам и связь со своими держал. Как же его… Джон… Не помню. Ходил тут гусем, нос задирал, даже Энди Грир ему замечания делал, чтобы попроще был. Потом сказал, что самолет с той стороны прилетит, выбросит контейнер с оружием и боеприпасами. Мы вроде и так не бедствовали, но ладно, пусть будет. Эти самолеты на большой высоте ходят, сбрасывают грузы для маки. Иногда их сбивают, но не всех. Точность выброски хромает сильно. Могут немцам закинуть – те, конечно, благодарны. И в тот раз – координаты дали, а пилот промазал, контейнер упал под гору, на равнину. Лучше бы не ходили за ним, да Джон орал, что надо брать, пока дают. Уговорил Бурвиля. Спустились вниз и попали в засаду – немцы успели подтянуться. Два часа отстреливались, одиннадцать человек потеряли, и Джон вместе с ними, а еще рацию вдребезги разбили. Несколько человек кое-как вырвались, вернулись на базу. Бурвиль переживал, сердце не выдержало – в общем, сломался «мотор». Сельский врач у нас есть, да толку с него, когда лекарств нет. Ладно бы сразу – так сутки лежал, умереть не мог. А однажды утром не проснулся. Жалко мужика, хоть и француз.
– Вермон тоже нормальный, – сказал Генка. – На рожон не лезет, все обдумывает. А что в полиции служил – так накласть и растереть. Время сейчас такое – все равны, кем бы ни были раньше, – Кривошеев выразительно покосился на нового члена партизанского отряда.
Смена статуса происходила слишком быстро, осмыслить Павел не успевал.
Лез с вопросами улыбчивый Марсель, хотел все знать. С «теми двумя» разговаривать бесполезно, полные неучи в языках, а вот «господин Поль» – это другое дело. Он почти безошибочно чешет по-французски! Доводилось бывать во Франции? Он сын белогвардейского офицера, бежавшего в Париж? На последнем перле Павел чуть не подавился, отделался улыбкой и общими фразами от приставучего француза.
– Парни, ни слова, кто я есть на самом деле, – предупредил он русских партизан. – Просто офицер – пехота, артиллерия, что угодно. Да хоть начальник почтовой или финансовой службы. Пойдет волна – ни к чему это. Вы знаете, и ладно. Просто не хочу от вас скрывать.
– А как мы им скажем? – всплеснул руками Кривошеев. – Русский-то скоро забудем, с кем общаться, кроме этого бирюка?
Пленный Карпуха валялся, связанный в канаве, и молитвенно смотрел в небо. В такие моменты всех, даже воинствующих атеистов, терзал вопрос: есть ли там что-то после смерти? Павел нагнулся, разрезал ножом веревки. Утешить парня было нечем, в жизнь после смерти он не верил (а вот в смерть после жизни – легко), в этом вопросе с основоположниками теории материализма он стоял на одной платформе.
– Снова ты, – прохрипел предатель и сплюнул. – Может, другого пришлете?
– Можно и другого, – согласился Павел. – Но лучше со мной поговори. Я тебя бить не буду, а те начнут беседу именно с этого.