Однако теперь, когда место необщительного предшественника занял и переехал в Холлингфорд мистер Престон, все изменилось: он принимал приглашения отовсюду и, соответственно, собирал золотые отзывы. В его честь устраивались званые вечера («Как будто он невеста», — заметила как-то мисс Фиби Браунинг), и ни одного из них он не пропускал.
«Зачем ему это нужно? — задался вопросом мистер Шипшенкс, услышав от старого слуги об общительности, дружелюбии, покладистости, любезности и прочих необыкновенных качествах преемника. — Престон не из тех, кто что-то делает просто так. Он умен, хитер и явно стремится к чему-то более солидному, чем простая популярность».
Мудрый старый холостяк не ошибся. Мистер Престон действительно чего-то добивался и целенаправленно посещал те места, где мог встретить Синтию Киркпатрик.
Не исключено, что именно в это время настроение Молли было хуже некуда, а Синтию, напротив, возбуждал избыток внимания и восхищения, которыми днем ее щедро одаривал Роджер, а по вечерам осыпал мистер Престон. Молли при этом неизменно оставалась мягкой и спокойной, разве что очень задумчивой и молчаливой, а Синтия, напротив, болтала без умолку: сыпала шутками, остротами, насмешками. В первое время после приезда в Холлингфорд в ней очаровывало именно умение внимательно и благодарно слушать. Сейчас же возбуждение — чем бы оно ни было вызвано — не позволяло держать язык за зубами. Однако все ее замечания оказывались настолько точными и остроумными, что не вызывали возражения слушателей. Единственным, кто заметил перемену, стал мистер Гибсон. После недолгих размышлений в попытке найти причину, он решил, что Синтия переживает своего рода умственную лихорадку, поэтому понять ее трудно.
Если бы Молли не относилась к подруге с безусловной преданностью, то в ежедневной жизни сочла бы постоянный блеск излишним и утомительным. Это было не тихое сияние спокойного озера, а скорее ослепительно резкий блеск осколков разбитого зеркала, способный вызвать настороженность и недоумение. Синтия перестала говорить о чем-то взвешенно: казалось, и темы, и сам процесс беседы утратили для нее ценность. Случались, правда, перемены в настроении, когда она погружалась в долгое молчание, которое, если бы не всегда любезный нрав, могло показаться мрачным. Если предоставлялась возможность оказать мелкую услугу мистеру Гибсону или Молли, Синтия по-прежнему с готовностью это делала, как не отказывалась исполнять желания матери, какими бы суетными они ни выглядели, однако в этих случаях сердце явно оставалось холодным.
Молли не понимала причину своего удрученного состояния. Синтия немного отдалилась, но суть заключалась не в этом. Мачеха обладала причудливым характером, и если дочь чем-то ее огорчала, осыпала падчерицу мелкими милостями и наигранными ласками, но случалось и так, что мир переворачивался с ног на голову. Молли не удавалось привести его в порядок, и вся вина падала на нее, но сама девушка обладала слишком твердым характером, чтобы поддаваться капризам взбалмошной и неразумной особы. Она могла испытывать досаду или раздражение, но ни в коем случае не уныние. Нет, истинная причина дурного настроения крылась в том, что с тех пор, как Роджер избрал Синтию объектом страсти и постоянно оказывал ей знаки внимания, сердечко Молли горько страдало. Чувство это было искренним и открытым: она понимала, что красоте и грации Синтии, очарованию никто не в силах противостоять, а замечая многочисленные проявления преданности, которые Роджер даже не пытался скрыть, со вздохом думала, что ни одна девушка не в силах пренебречь столь нежным и искренним чувством. Она была готова при необходимости отдать правую руку, лишь бы внушить эту привязанность Синтии (самопожертвование придало бы счастливому разрешению особую яркость). Молли с негодованием воспринимала высказывания миссис Гибсон в отношении достоинства и добродетели, а когда мачеха называла Роджера деревенщиной, простофилей и прочими обидными словами, с трудом заставляла себя молчать. Однако прежние дни казались мирными и безмятежными по сравнению с нынешними: как свойственно людям благоразумным, вынужденным жить в одном доме с интриганкой, Молли ясно видела, что по какой-то неведомой причине миссис Гибсон решительно изменила отношение к Роджеру, хотя тот оставался самим собой («неизменным, как старое время» — как с обычной для нее оригинальностью охарактеризовала его миссис Гибсон). «Надежная скала, в тени которой можно найти отдых и приют», — так однажды отозвалась о сыне миссис Хемли. Следовательно, причина изменившегося к нему отношения заключалась не в нем самом.
Как бы то ни было, теперь Роджера Хемли радостно встречали в любой час и игриво отчитывали за то, что, слишком буквально поняв слова хозяйки, больше никогда не приезжал до ленча. Гость отвечал, причем просто и без тени обиды, что счел причину недовольства обоснованной и решил соблюдать требования. Во время семейных разговоров миссис Гибсон то и дело упоминала о намерении свести Роджера и Синтию, причем с таким откровенным пренебрежением к помолвке, что Молли страдала от цинизма мачехи и наивной слепоты Роджера, который шел прямиком в сеть. Ее больше не восхищало его открытое поклонение прекрасной Синтии, а виделись только козни, жертвой которых он становился, а сама девушка играла роль сознательной, хотя и пассивной, приманки. Молли сознавала, что не смогла бы вести себя так, как Синтия, даже ради завоевания любви Роджера. Сама Синтия тоже слышала все эти разговоры, и все же подчинялась предназначенной роли! Конечно, предписанные действия должны были совершаться естественным образом, но как-то раз из-за того, что они были предписаны — пусть даже намеками — Молли неизбежно воспротивилась бы: например, ушла, когда следовало остаться дома, или задержалась в саду вместо долгой сельской прогулки. В конце концов — поскольку Молли искренне любила подругу — случилось то, что должно было случиться: она решила, что Синтия ни о чем не подозревает. Правда, решение далось со значительным усилием.
Должно быть, очень приятно сидеть в саду среди роз и амариллисов, однако в нашей прозаичной Англии молодые люди на заре независимой жизни способны найти множество иных способов занять время и мысли. Роджер стал членом Тринити-колледжа, и со стороны казалось, что, пока оставался холостым, положение это не вызывало забот, однако характер не позволял ему слабовольно плыть по течению, даже при наличии солидной стипендии. Он мечтал об активной жизни, хотя пока еще не решил, в какое русло следует направить энергию. Прекрасно сознавая собственные таланты и предпочтения, не хотел, чтобы первые оставались под спудом, а последние, которые он рассматривал как склонность к определенной работе, без дела теряли силу. Он любил дожидаться достойной цели, а увидев ее ясно, уверенно и стремительно достигать. Роджеру вполне хватало денег на скромные личные нужды и воплощение в жизнь каких-то интересных задумок, остальную часть своего дохода он отдавал Осборну в той редкой манере, которая делала отношения между братьями неподражаемыми. Единственное, что лишало Роджера душевного равновесия, — это мысль о Синтии. Сильный мужчина во всем остальном, рядом с ней он становился мягче воска. Понимая, что невозможно жениться и сохранить стипендию, он тем не менее собирался до тех пор оставаться в стороне от работы и профессии, пока не найдет свое истинное призвание, поэтому о браке нечего было и думать еще долгие годы. И все же он упорно искал общества Синтии, желал слушать мелодичный голос, купаться в сиянии красоты и всеми возможными способами разжигать свою страсть. Роджер знал, что поступает глупо, но измениться не мог. Должно быть, именно это осознание рождало сочувствие брату, и он задумывался о делах Осборна куда чаще и глубже, чем сам Осборн. К тому же в последнее время тот стал таким слабым и вялым, что даже сквайр почти перестал сопротивляться его стремлению к частой перемене мест, хотя прежде постоянно ворчал из-за неразумных трат. «В конце концов, это не так уж дорого, — однажды признался сквайр в разговоре с Роджером. — Он обходится скромными суммами. Там, где раньше просил двадцать фунтов, теперь просит всего лишь пять. Но мы утратили возможность разговаривать, вот в чем беда! Из-за этих чертовых долгов весь мой лексикон (он произносил „лэсикон“) никуда не годится. Он ни разу не попытался ничего объяснить, постоянно держит на расстоянии вытянутой руки… меня, своего старого папку, которого так любил, пока был мальчуганом!»
Сквайр так много размышлял о холодности Осборна, что в обращении с ним постепенно становился все мрачнее и суровее, тем самым лишь углубляя пропасть. Дело зашло настолько далеко, что Роджер, не желавший выслушивать бесконечные жалобы отца, в то время как тот не считал нужным сдерживаться, часто переводил разговор на более безопасную тему дренажных работ. Сквайр очень болезненно воспринял замечание мистера Престона об увольнении рабочих. Обида совпала с уколами собственной совести, хотя он то и дело повторял: «Ну что я мог поделать? Деньги окончательно утекли. Вот бы и болото так же пересохло!» — Нечаянный каламбур заставил грустно улыбнуться.
— Что я мог сделать, Роджер? — начал сквайр и в этот раз. — Пришел в ярость, потому что столько всего навалилось сразу; наверное, не подумал о последствиях так тщательно, как следовало, и всех уволил. Но ничего другого не смог бы придумать даже за год! Последствия! Ненавижу думать о них, они всегда оказываются против меня, так связывают по рукам и ногам, что я не могу срубить ни единого дерева. И все потому, что поместье так прекрасно расположено. Лучше бы у меня вовсе не было предков. Да, смейся сколько угодно: приятно видеть твой смех, — не то что постное лицо Осборна, которое при виде меня становится таким кислым, что тоска берет.
— Послушайте, отец, — неожиданно заявил Роджер, — думаю, что смогу найти средства на возобновление мелиорации. Доверьтесь мне. Дайте два месяца, чтобы развернуться, и тогда обязательно получите деньги — во всяком случае, достаточные для начала работ.
Сквайр посмотрел на сына, и лицо его просияло счастьем, однако тут же спросил серьезно:
— Но как ты это осуществишь? Дело-то непростое.
— Неважно: найду способ, — а для начала могу выделить на это около сотни фунтов. Не забывайте, отец, что я старший ранглер[38], а еще «многообещающий молодой автор», как назвали меня в отзыве. Даже не представляете, какой замечательный у вас сын. Чтобы узнать обо всех моих достоинствах, следует прочитать статью.
— Читал, Роджер. Услышал, как Гибсон о ней говорил, и попросил достать для меня, хотя понял не все. Было бы лучше, если бы там называли животных по-английски и вообще не увлекались французскими глупостями.
— Но ведь это был ответ на статью французского автора, — парировал Роджер.
— Тяжело далась мне эта статья! — честно признался сквайр. — И все-таки, несмотря на латынь и французский, дочитал ее до конца. А если не веришь, то загляни в конец бухгалтерской книги и переверни ее вверх ногами. Увидишь, что я выписал все комплименты в твой адрес: «тонкий наблюдатель», «глубокий философ», «сильный, нервный английский язык»… О, запросто могу перечислить красивые выражения по памяти, потому что всякий раз, когда устаю от долгов, счетов Осборна или хозяйственных расходов, переворачиваю книгу вверх ногами, закуриваю трубку и читаю, как восторженно в этой статье отзываются о тебе!
Глава 32
Грядущие события
Роджер перебрал в уме множество планов, посредством которых надеялся найти необходимые отцу деньги. Предусмотрительный дедушка по материнской линии — лондонский купец — так вдумчиво припрятал оставленные дочери несколько тысяч фунтов, что в случае ее смерти раньше мужа тот мог распоряжаться процентами с капитала, а в случае ухода обоих родителей младший сын вступал в наследство только в двадцать пять лет. Если же умирал раньше этого возраста, то причитающиеся ему деньги уходили к одному из кузенов с материнской стороны. Короче говоря, старый скупой торговец предусмотрел так много ограничений, словно оставлял десятки, а не пару тысяч. Конечно, Роджер мог обойти препятствия, застраховав жизнь до назначенного возраста. Возможно, если бы обратился к адвокату, то получил бы именно такой совет, но он не любил никому рассказывать о нужде отца в деньгах. Раздобыв копию дедовского завещания, после пристального изучения он пришел к выводу, что все упомянутые обстоятельства падут в свете природы и здравого смысла. В этом он слегка заблуждался, однако не оставил твердого намерения получить деньги и выполнить данное отцу обещание, но маячила перед ним и высшая цель: обеспечить сквайру жизненный интерес, способный отвлечь от сожалений и забот, едва ли не ослаблявших страдающий ум, — поэтому прежнее представление «Роджер Хемли, старший ранглер и член Тринити-колледжа с требованием высшей оплаты за любой достойный труд» скоро превратилось в «Роджер Хемли, старший ранглер и член Тринити-колледжа, согласен на любую оплату».