Доктор Гибсон старался держаться спокойно, но нанесенное оскорбление невыносимо жгло.
— Не понимаю, что ты называешь торговлей. Я вовсе не собираюсь торговать чувствами дочери, к тому же всегда считала, что ты будешь скорее рад, чем огорчен, если Синтия благополучно выйдет замуж и избавит тебя от своего присутствия.
Мистер Гибсон встал и, засунув руки в карманы, принялся молча мерить шагами комнату, не находя нужных слов, наконец заключил:
— Не знаю, что тебе сказать: ты или не можешь, или не хочешь понять, что я имею в виду. Я рад, что Синтия живет здесь: всегда относился к ней искренне, — и надеюсь, что для нее этот дом стал таким же родным, как и для моей дочери. Однако впредь буду держать ушки на макушке, проверять, надежно ли закрыты двери, чтобы еще раз не оказаться в подобной ситуации. Теперь давай обсудим нынешнее положение дел.
— Не думаю, что должна что-то тебе сообщать: это такой же секрет, как твои беседы о пациентах.
— Что ж, ты и так сообщила достаточно, чтобы я мог действовать, и я готов. На днях я пообещал сквайру непременно сообщить, если замечу что-нибудь между его сыновьями и нашими девочками.
— Но это была совсем не помолвка: мистер Хемли не пожелал связывать Синтию обязательствами. Если бы ты согласился меня выслушать, я бы все рассказала. Надеюсь, не отправишься к сквайру. Моя дочь просила, чтобы никто ничего не знал. А виной всему откровенность: не могу хранить секреты от тех, кого люблю, — вот и попала в ловушку.
— Сквайру сообщить я обязан, но больше никому ничего не скажу. А как соотносится с твоей откровенностью то, что ты подслушала и даже ни словом об этом не упомянула? Тогда я смог бы тебе ответить, что мнение доктора Николса в корне противоречит моему: он считает, что проблема, по поводу которой я к нему обратился, исключительно временная, и что Осборн Хемли, как и всякий другой мужчина, будет жить долго и счастливо, в кругу семьи.
Если доктор Гибсон и проявил некое искусство, чтобы высказаться, скрыв собственное мнение, миссис Гибсон не хватило тонкости, чтобы это понять. Она впала в отчаяние, и супруг, наблюдая за ней, почти вернулся в прежнее состояние духа, не без ехидства предложив:
— Давай обсудим это несчастье, поскольку, как я вижу, ты воспринимаешь его именно так.
— Ну, не то чтобы несчастье… — возразила миссис Гибсон. — Но, конечно, если бы я знала мнение доктора Николса…
— Теперь ты понимаешь, как полезно во всем со мной советоваться, — серьезно заметил супруг.
Миссис Гибсон, явно расстроенная, кивнула, а муж продолжил:
— Синтия связана неким договором с сыном сквайра, молодым человеком, у которого за душой нет ничего, кроме стипендии и призрачной возможности унаследовать обремененное долгами поместье: нет даже профессии. К тому же он отправился в опасное путешествие продолжительностью два года. Завтра мне предстоит поехать к его отцу и обо всем рассказать.
— Ах, дорогой, умоляю: если сквайр будет недоволен, то пусть непременно выскажет свое мнение.
— Вряд ли в данном случае ты сможешь действовать без Синтии, а у нее, если не ошибаюсь, твердая воля.
— О, не думаю, что для нее это станет трагедией. Моя дочь не из тех, кто легко влюбляется, да и вообще мало что принимает близко к сердцу. Но, конечно, никто не собирается принимать поспешных решений: двухлетнее отсутствие — срок немалый.
— Однако только что кто-то здесь говорил о чахотке и преждевременной смерти от разбитого сердца.
— Ах, мой милый! Ну зачем запоминать всякие глупости! Я имела в виду, что Синтия могла унаследовать от отца предрасположенность к болезни, а горе способно спровоцировать ее. Иногда мне становится страшно, но надеюсь, что такого не произойдет, потому что девочка способна рассуждать здраво.
— В таком случае, если сквайр не одобрит сложившуюся ситуацию, я смогу выступить как доверенное лицо Синтии и заверить его, что отношениям будет положен конец?