— Надеюсь, не сочтешь мой поступок предательством, но я должен рассказать сквайру о… о том, что сегодня произошло между тобой и его сыном. Дело в том, что я связан обещанием. Он опасался — думаю, можно назвать вещи своими именами, — что между его сыновьями и вами произойдет нечто подобное, и взял с меня слово, что в этом случае я немедленно поставлю его в известность.
Синтия не смогла сдержать раздражение:
— Но я просила лишь об одном: сохранить все в тайне.
— Почему? — удивился мистер Гибсон. — Могу понять нежелание ставить в известность посторонних, но против ближайших родственников с обеих сторон ты не можешь возражать!
— Могу, — с вызовом заявила Синтия. — И если бы нашла способ, то не позволила бы никому ничего узнать.
— Я почти уверен, что Роджер сообщит отцу.
— Нет! — отрезала Синтия, презрительно взглянув на мать, которая, пристыженная и мужем, и дочерью, благоразумно хранила молчание, и добавила: — Я взяла с него слово, а он не из тех, кто нарушает обещания.
— Пожалуй, дам ему шанс. Из уст Роджера история прозвучит куда убедительнее. До конца недели воздержусь от поездки в Хемли-холл. Возможно, к этому времени он уже напишет отцу.
Некоторое время Синтия хранила молчание, а потом со слезами в голосе проговорила:
— Значит, слово мужчины преобладает над желанием жещины?
— Почему бы и нет?
— Поверите ли вы, если скажу, что разглашение доставит мне бездну страданий?
Вопрос прозвучал так искренне, что если бы мистер Гибсон уже не был раздражен и разочарован после разговора с супругой, то мог бы уступить, но сейчас лишь холодно ответил:
— Поставить в известность отца Роджера вовсе не означает разгласить тайну. Это преувеличенное стремление к секретности очень мне не нравится, Синтия. Создается впечатление, что за ним что-то скрывается.
— Пойдем, Молли, — внезапно позвала Синтия. — Чем спорить, давай лучше споем тот дуэт, который мы с тобой разучили.
Это было небольшое, очень живое французское произведение. Молли исполняла его небрежно, с тяжестью на сердце, в то время как Синтия — весело и воодушевленно, вот только в самом конце впала в истерику и с рыданиями бросилась наверх, в свою комнату. Не слушая ни миссис Гибсон, ни отца, Молли побежала следом, однако нашла дверь запертой, а в ответ на просьбы впустить услышала лишь отчаянные всхлипы.
Прошло больше недели после описанных событий, прежде чем мистер Гибсон счел возможным навестить мистера Хемли в надежде, что уже пришло то самое письмо из Парижа, в котором сын сообщал отцу столь важную новость, но с первого же взгляда стало ясно, что ничего сквайр не получал. Выглядел он значительно лучше, чем в последние месяцы: глаза светились надеждой, на лице играл здоровый румянец, рожденный, с одной стороны, долгим пребыванием на воздухе во время руководства земельными работами, а с другой — подаренным Роджером счастьем. Да, он болезненно переживал разлуку с сыном, но когда становилось особенно грустно, набивал трубку и медленно, с наслаждением выкуривал, снова и снова просматривая письмо лорда Холлингфорда, каждое слово которого уже знал наизусть, но притворялся, что забыл, чтобы еще раз прочитать хвалебные строки. После первых же приветствий мистер Гибсон энергично перешел к делу.
— Есть новости от Роджера?
— Ах да. Вот его письмо, — ответил сквайр, протягивая черную кожаную папку, в которой вместе с документами хранил и послание сына.
Мистер Гибсон принялся читать, едва улавливая смысл после того, как одним быстрым взглядом убедился в отсутствии упоминания Синтии.