Даниэль Деронда

– Деронда, мисс Харлет сказала, что в Лебронне вы не были ей представлены.

– Думаю, мисс Харлет вряд ли меня помнит, – ответил Деронда, кланяясь Гвендолин и глядя на нее просто и спокойно. – Я видел ее, когда она была чрезвычайно занята.

Неужели он полагал, что она не понимает, кто выкупил ее ожерелье?

– Напротив. Я отлично вас помню, – возразила Гвендолин, подавив нервозность и внимательно посмотрев на него. – Вам очень не нравилось, что я играла в рулетку.

– Почему вы пришли к такому выводу? – серьезно уточнил Деронда.

– Потому что вы меня сглазили, – с улыбкой пояснила Гвендолин. – Как только вы появились, я сразу начала проигрывать, хотя до этого постоянно выигрывала.

– В такой дыре, как Лебронн, даже рулетка невероятно скучна, – высказал свое мнение Грандкорт.

– Мне она показалась скучной только тогда, когда я начала проигрывать, – возразила Гвендолин.

Произнося эти слова, она с улыбкой смотрела на Грандкорта, но в то же время краем глаза постоянно держала в поле зрения Деронду и чувствовала, что тот пронзает ее тяжелым, проницательным взглядом. Этот взгляд казался больнее его иронической улыбки в Лебронне, больнее безжалостного приговора Клезмера. Она отвернулась, делая вид, что прислушивается к разговорам других гостей, хотя думала только о Деронде. Лицо его обладало теми волнующими чертами и выражением, один вид которых грозит повлиять на наши убеждения. Кто не видел мужчин с подобными лицами, так часто, впрочем, противоречащими речам или поступкам их обладателей? По сравнению со ставшей привычной вялой манерой речи Грандкорта голос Деронды прозвучал подобно звукам виолончели на птичьем дворе в жаркий день. Гвендолин мысленно согласилась со словами Грандкорта, что Деронда слишком много о себе понимает: любимый всеми способ объяснить свое превосходство над другими, – однако разговор перешел на тему чумы рогатого скота и беспорядков на Ямайке и к рулетке больше не возвращался. Грандкорт заявил, что негры с Ямайки – грубые, злобные существа, некий тип баптистского Калибана[36], а Деронда возразил, что всегда сочувствовал Калибану, поскольку тот обладал собственным мнением и хорошо пел. Миссис Дэвилоу поведала, что у ее отца было поместье на Барбадосе, но сама она ни разу не была в Вест-Индии. Миссис Торрингтон выразила уверенность, что если бы жила в окружении чернокожих, то не смогла бы спать. Муж поправил ее, заметив, что чернокожими можно было бы управлять, если бы не метисы, а Деронда возразил, что за метисов белые должны поблагодарить самих себя.

Пока продолжалась эта вежливая перестрелка из игрушечных ружей, Гвендолин молча ковыряла желе и спрашивала себя: «Интересно, что он на самом деле обо мне думает? Наверное, испытывает интерес, иначе не прислал бы колье. Как относится к моему намерению выйти замуж? Отчего так серьезно смотрит на мир? И зачем он приехал в Диплоу?»

Эти вопросы сливались в одно болезненное желание вызвать у Деронды только одно чувство – ничем не замутненное восхищение. Желание это пустило корни в ту первую минуту, когда ее возмутил его ироничный взгляд. Но почему ее так заботит мнение человека, не представлявшего собой «ничего значительного»? Найти ответ Гвендолин не успела, слишком глубоко погрузившись в переживания.

После ленча все собрались в гостиной, и когда Грандкорт куда-то отлучился, Гвендолин неожиданно для самой себя подошла к Деронде, который рассматривал гравюры, лежащие на столе, и поинтересовалась:

– Поедете завтра на охоту, мистер Деронда?

– Да, собираюсь.

– Значит, вы не возражаете против охоты?

– Я пытаюсь найти ей оправдание. Это грех, к которому я склонен, когда нет возможности грести в лодке или играть в крикет.

– А против моего участия в охоте тоже не возражаете? – вызывающе вскинув голову, спросила Гвендолин.

– Я не имею права возражать против того, чем вам нравится заниматься.

– Но мне показалось, что вы возражали против игры в рулетку, – продолжала настаивать Гвендолин.

– Потом пожалел. Но, кажется, я не сообщал вам о своем неодобрении, – ответил Деронда с обычной бесхитростной прямотой во взгляде.