Назавтра подкоморий присоединился к бывшей любовнице. Сюзанна выезжала разгневанная, наделённую подарками Анну отсылали в Витов, а два нагруженных сундука выезжали в Остров, куда их вёз шурин Барбары, Шавловский.
VII
Тень Барбары
На следующий день большая неожиданная перемена произошла в королевском здоровье; Август проснулся бодрый, распухшие ноги отошли, силы немного вернулись. Фогельфедер попросту приписывал это путешествию, Корыцкая — себе, Гижанка — себе, а господа сенаторы благодарили Бога, что бабские лекарства (о которых знали назавтра) королю не навредили, по крайней мере.
Но временное выздоровление не изменило уже режима жизни в Книшинском змаке, опека слабого короля его слугами на этом не закончилась. Только воспользовались минутой здоровья и умственного оживления, чтобы подсунуть Августу привилегии и описи для подписания, а пан подкоморий выхлопотал письмо к Константину, армянину во Львове с переводом суммы, у него находящейся. Гижанка получила новые милости, величины которых никто оценить не мог, через Мнишка; Корыцкая и Сюзанна Орловская вывезли несколько сот золотых червонцев, рыдван, коней и драгоценности.
Август, выглянув во двор из окна замка, разглядывал свои любимые книшинские табуны. Выводили из конюшен коней, гнали тех, которые свободно паслись в течение лета и ещё не стояли на корме. Однако Сигизмунд теперь глядел на них почти равнодушно, рассеянно.
Это не был уже тот ревностный за рост всего в стране король, который такой ценой и с таким вкусом внедрял хозяйство в своих владениях, измерял грунт, разводил стада и лил пушки в Виленской литейной, чтобы вооружить ими литовские и русские замки; это был уже не тот Август, что выслал за границу за покупкой книг, что с интересом читал их и собирал, что помогал художникам и умел их ценить. Теперь ему всё стало безразлично. Для него нет будущего, может, несколько лет жизни, несколько последних лет, которые он утопит в насыщении жажды больного тела, ища забвения прошлого.
Как бы пробуждённый от сна после вчерашнего утомления, он приказал позвать Радзивилла; но когда объявленный князь-маршалек вбежал в залу, где задумчивый король уже сидел в кресле, как вчера, тот не сказал ему ни слова, только вытянул дрожащую руку, поглядел и задумался снова. На мгновение пробуждённая жизнь уже его покидала.
— Как здоровье вашего королевского величества?
Август кивнул головой и покачал рукой.
— Лучше? — спросил Радзивилл.
— Не хуже, — ответил король.
— Слава Богу! — сказал князь-маршалек. — Потому что от плохого здоровья вашего величества много дел накопилось, а польские паны сенаторы ворчат. Можно бы заняться ими.
— Потом, потом, — сказал Август, — дайте мне отдохнуть. — Общественные дела!
— У нас есть письма из Турции, написанные от пана старосты Оршанского о Москве, есть папские.
— На потом, на потом, — сказал король с усилием. — Делайте что думаете, — добавил он, — что будет хорошо для страны; я заторможен и нет охоты говорить правду. Жизнь меня победила.
— Если бы вы, ваше королевское величество, только захотели…
— Будете говорить против этих женщин? — сказал Август.
— Я бы сказал, если бы знал, что вы меня захотите услышать.
— Э! Оставьте в покое! Не много уже осталось жизни, пусть кончится как-то так. Для сего буду её щадить? Потомства вам не оставлю. Ягеллонский род со мной угаснет. Я последний.