Он уже завершил тот приветственный плакат, я помогаю ему его повесить, у меня кружится голова, и я чуть не слетаю с табуретки. Все готово. Олаф возвращается к себе, оставляя дверь открытой, устремляет взгляд в коридор и ожидает бабушку.
Он не станет спать, не будет есть, будет ждать.
Выходит, нас двое.
Старик, тронутый одиночеством матери, принес домой пса. То был американский фоксхаунд. Щенок выскочил из-под отцовской куртки и тут же обдул обувной шкафчик.
Его назвали Бурбоном, потому что, по мнению отца, он немного походил на французского короля в подбитом ватой парике, хотя мне кажется, что источник вдохновения следует искать, скорее, в небольшом баре возле камина.
Мать говорит о Бурбоне с большим чувством, чем о людях.
Странно, потому что у нас в доме никогда никаких животных не было. Ну да, сама она подкармливает окрестных котов, еще у нее имеется кормушка для синичек. А вот в чаек, скорее, стреляла бы из огнестрельного оружия, если бы могла; ну еще иногда выходила с лопатой на кротов.
В детстве я завидовал одноклассникам, которые выходили на прогулку с собаками или разводили рыбок. Я умолял завести хотя бы хомячка. Мать оставалась непоколебимой.
Она утверждала, что в рыбке больше от растения, чем от животного; хомячок живет так недолго, как будто бы и вовсе не жил; кот выскочит в окно, убьется сам, а при случае прибьет еще кого-нибудь, вместо того забирала меня в зоопарк или на Черное озеро, в природный заповедник.
Раз уж мы вспомнили об этом, у Олафа имеются палочники и хамелеон по имени Гектор. Еще он ведет партизанские действия с целью завести кота. Но вот тут, опасаюсь, мать могла быть и права.
Подхожу к окну, гляжу с десятого этажа на соседние дома и представляю ливень падающих котов, как они летят, расставив лапки в стороны, как хватают быстрый воздух и грохаются о землю, что сопровождается мокрым шлепаньем, и их столько, что шлепает уже вся Гдыня, и вот тут ко мне неожиданно возвращается разговор о собаке, поскольку такой тоже ведь состоялся. Я мечтал о сенбернаре или о сеттере, здоровенном звере, на котором можно было бы ездить верхом, и который мог бы тащить санки.
Мать отказала со скрываемой ожесточенностью, как-то не слишком уверенно. И я увидел в этом шанс.
Я обещал ей, что стану выходить гулять с собакой трижды в день, не обращая внимания на погоду, манил табелем, в котором было много пятерок, клялся, что никогда уже не оставлю выдвинутого ящика в комоде с одеждой или грязную тарелку в мойке и обуви посреди прихожей, и буду вот так вот стараться круглый год, если только мать подарит надежду на собаку.
Она бывала жестокой, как и каждая родительница, иногда взрывалась претензиями, которые трудно было понять, кричала на меня редко, но ужас пробудила во мне только два раза: когда я спросил про отца и как раз тогда, в вопросе про собаку.
Она схватила меня за плечи, тряхнула и прошипела прямо в лицо:
- Никаких. Ебаных. Псов.
И ей удалось. Больше я ее никогда не просил; и вообще обещал себе, что ни о чем больше в жизни у нее не попрошу и пройду через жизнь, ни у кого не прося помощи. В принципе, так оно и вышло. Клара утверждает, что я дурак, потому что не говорю, когда хочу кушать или когда нуждаюсь в отдыхе, и что было бы хорошо, если бы кто-то меня в этом выручал.
Даже сейчас, когда я не сплю – а не сплю я с пятницы, с тех пор, как вытащил маму из воды – когда не ем, то подавляю в себе всякое слово жалобы.
Догадываюсь, что источник материнской нехоти к собакам следует искать в Бурбоне. Быть может, он подрос и покусал ее? Но пока что она рассказывает о нем с огромной нежностью, вспоминает, как тот сходил с ума, увидев ее, как садился рядом и выпрашивал вкусненькое.
ebooksa