Я лежу на боку, ненадолго поддаваясь иллюзии, что засну, тяжелая голова тонет в подушке и в неопределенном, приятном мечтании; как вдруг сердце начинает колотиться, в животе что-то крутит, что-то давит на легкие.
С огромными усилиями продолжаю лежать. В голове крутятся больница, отец, Платон и грохочущие крабовые ловушки.
Ожидаю, когда Клара заснет. Тихонечко выскальзываю из спальни.
Кухня пахнет опухолью.
Закуриваю. Продолжаю набирать текст.
Вскоре становится известным, какое задание должен выполнить мой невероятный папочка.
Его пригласили на телевидение.
А в те времена телевидение – это было что-то, оно задавало тон жизни, вводило черно-белых друзей в обычные дома. Папочка совсем не думал обо всем этом таким образом. Он считал, что как только выступит, ему дадут ту работу, о которой он так мечтал, и жизнь, наконец-то, двинется к лучшему будущему.
Мама не могла этого понять. Поначалу их прятали на протяжении года, поменяли им имена, а теперь толкают отца, чтобы показаться жаждущему сенсаций обществу.
То, что были предприняты средства осторожности, это дело другое. В Крофтон приехала гримерша. Она сделала щеки пухлее, изменила нос, подбородок и усиленно колдовала над бровями. В конце концов, надела на него черные роговые очки с толстыми стеклами. С точно таким же успехом она могла превращать носорога во фламинго.
Поехали на трех автомобилях, ради безопасности. Телестудия размещалась в здании, длиннющем, что твоя подводная лодка. Мать рассказывает про громадные, серые камеры на рельсах и на кранах, про толпу телевизионщиков с сигаретами и про бесстрастного отца в этом всем.
Сама она присела в режиссерской. Программа началась. Старик сидел, словно проглотил штык, так она рассказывает, вспоминает серый пульт с множеством цветных кнопок, четыре больших экрана и журналиста в коричневом галстуке, который все говорил и говорил.
Я все лучше понимаю, в чем тут дело, особенно сейчас, посреди ночи, когда я быстрее печатаю, чем думаю: я разговариваю с опухолью, мать – это только маска, которую надела опухоль, чтобы я ей поверил.
Прояви смелость, рак, сбрось чужую одежду и встань передо мной, поговорим, как мужчина с мужчиной, и, говоря откровенно, я ужасно жалею, что болезни нельзя прихуярить. Я пробиваю защиту серией прямых левой, потом бью боковым, таким хамским цепом, и все, три прекрасные секунды, рак валяется, излеченная, прекрасная мама становится на ринге, поднимает мою руку, танцуют прожектора, мигают вспышки, публика воет от счастья, так что дрожат стены спортивной арены, крики толпы сливаются в рычание: русская курва, русская курва. Ой, я ебу!
Мама боится. И ей есть чего бояться.
Просвечиваю маме голову, она хрустальная, походит на тот индейский череп, который так увлекает уфологов, только вот в самой средине живет розовая опухоль, слепая, с трусливым ртом. Она бредит, плетет свой рассказ, это Шехерезада, которая своими сказками борется за жизнь.
Напрасный труд, мой жестокий приятель, твой рассказ, раньше или позже, доберется до конца, даже если бы ты ввел в него оказавшегося вампиром Фиделя Кастро. Ты произнесешь последнее слово, а тогда тебя выковыряют, расчленят и бросят на пластиковый подносик, а ты будешь похож на собачий корм.
Поехали дальше, программа пошла.
Зачем я все это записываю?
ebooksa