Документы лежат в ящике ночного столика, запихнутые лишь бы как в красную папку. Мне вспоминается мама из детства, из Витомина, которая до поздней ночи сидела с документами пациентов, трудолюбиво заполняя их, с колпачком авторучки во рту; все бумажки она трудолюбиво вкладывала в файлы, конверты и скоросшиватели. Похоже, что она заботилась о здоровье каждого человека, кроме своего собственного.
При случае обнаруживаю, что она полностью заполнила тот письменный стол из Икеи, который я втащил сюда месяц назад. В шкафчике и ящичках элегантно лежат старые фотографии, счета, карты и пожелтевшие ксерокопии писем, написанных на машинке по-английски; я их не читаю, потому что нет времени, только сравниваю этот элегантный порядок с бардаком в папке и знаю, что для матери важно, а что – нет.
В больнице мама просит, чтобы я от нее свалил.
Понятное дело, что таких слов она не употребляет.
Она настаивает, чтобы я теперь занялся собственной жизнью, у меня же ресторан, ребенок и жена; возможно, что истеричка, но, что ни говори, это же жена, тут и к бабке не ходи, так что ей и Олафу я обязан посвятить остаток этого дня.
Я пропускаю эту болтовню мимо ушей и спрашиваю доктора, что дальше. У совестливого доктора отношение к людям, похоже, как у меня к жратве, поэтому он просит проявить терпение. Я ожидаю слов: "все будет хорошо" и "не следует беспокоиться". Ожидаю напрасно.
В киоске "Инмедио" при больнице покупаю газеты, соки, воду в маленьких бутылочках и дрожжевые булочки, все это ставлю на тумбочке возле кровати, можно подумать, будто бы мама собирается на экскурсию.
Она снова приказывает мне сматываться, угрожая вмешательством охраны.
Перед больницей я еще раздумываю, стоит ли купить ей курево и вернуться.
По аллее Победы еду в сторону Витомина, дорога широкая и темная, я слежу за скоростью, хотя, охотнее всего, придавил бы педаль газа на всю катушку, чтобы вхренячиться в товарный состав, лишь бы в башке немного успокоилось.
Дома кратко излагаю Кларе весь этот безумный день, не прошу ни совета, ни разговора, на самом деле мне хочется усесться на кухне и писать. Писание помогает.
Клара морщит свое лицо радостной итальянки; она могла бы играть в романтических комедиях про любовь в Риме и Венеции, но на свет она появилась, к сожалению, в Вейхерове.
Она советует мне успокоиться, потому что я сделал все, что только мог, а больше ни на что влиять не могу. Как будто бы она не может понять, что именно в этом то и вся проблема. Я ненавижу беспомощность. Как только могу действовать – действую. Сражаюсь, я живой таран, преодолеваю препятствия, ведь именно так я все и создал: и "Фернандо", и нашу семью.
- Если что, поделимся обязанностями, - слышу я. Клара становится за спиной и обнимает меня: как я люблю, нежно, но решительно, она знает, что просто обнимашек я не люблю. – Ничего с ней не случится, вот увидишь. То есть, беспокойся, но не сильно. Мы со всем справимся.
Платон, вопреки приказам, до сих пор ожидал, опираясь о "варшаву", с бычком в мечтательной роже. Увидев родителей, он выстрелил окурком и бросился взять у них канистры. Старик посоветовал ему валить, причем, чем быстрее, тем лучше.
- К сожалению, это невозможно, ведь товарищ капитан понимает, - ответил Платон и открыл багажник. Туда всунули все, в том числе и мешок с гранатами. Содержимого он проверять не стал и хлопнул крышкой так, что у матери сердце екнуло, уселся за руль и спросил, куда они едут.
Старик показал на яхт-клуб, и "варшава" покатила по темной улице Корженёвского. На аллее Объединения, как и каждый год перед Днями Моря, были разожжены огни; с родителями прощались мрак и свет. Мать боялась, что Платон везет их на Швентояньскую, в пыточную убеков. Но нет.
У берега ожидала моторная лодка. Она была где-то метров семи в длину и с низенькой каюткой под палубой. Мать сразу же спустилась туда. На койках лежали спальники, спасательные жилеты и удочки, под рулевым колесом – газовый баллон, огнетушитель. Мама уселась и задумалась над тем, как эта скорлупка понесет их через Балтику.
ebooksa