Двойственное отношение сионистов к Вейцману на посту президента проявилось еще отчетливее после того, как испортились отношения с Британией. Как писал Роберт Вельтш (и как неохотно признавали даже критики Вейцмана), он был единственным из сионистских лидеров, способным на равных общаться с английскими министрами. Никто не мог так же смело и эффективно выступать от имени сионистской организации. «Благодаря своему выдающемуся интеллекту и быстроте мышления он был почти непобедим в споре; высокие моральные достоинства и магическое обаяние личности позволяли ему добиться успеха там, где люди более мелкого масштаба не добились бы даже аудиенции»[681]. Однако верность Вейцмана делу сионизма все чаще и чаще подвергалась сомнениям, а когда он отказывался поддерживать экстремистские требования некоторых сионистов, его даже обвиняли в измене. Рост этих тенденций в конце концов привел к вынужденной отставке Вейцмана в 1931 г. Он вернулся к руководству сионистской организацией лишь четыре года спустя, когда кризис достиг своей кульминации.
Все современники единодушно признавали, что личность Вейцмана производила на них огромное впечатление. Один современник-нееврей писал, что перед убедительностью Вейцмана устоять невозможно и что она даже пугает. Вейцман всегда добивался более заметных успехов, когда выступал перед еврейскими массами (и даже перед неевреями), чем в работе со своими коллегами из руководства сионистской организации. Насколько сильным было обаяние его личности, можно понять из фрагмента биографии Вейцмана, принадлежащей перу Исайи Берлина:
«Он был одним из тех людей, которые… близки самому средоточию души своего народа; его идеи и чувства были естественным образом настроены на те зачастую невыразимые, но всегда самые важные надежды, страхи, ощущения огромного большинства еврейских масс, к которым он всю свою жизнь испытывал глубочайшее и абсолютно естественное сочувствие. Его гениальность, главным образом, проявлялась в умении ясно выразить в словах эти чаяния и надежды и отыскать способы для их реализации… Природа наделила его достоинством и силой. Он был спокойным, по-отечески заботливым, невозмутимым, уверенным в себе и пользовался непререкаемым авторитетом. Он никогда не плыл по течению и всегда все держал под контролем. Он принимал на себя всю ответственность и был равнодушен к похвалам и нападкам. Он был тактичен и обаятелен до такой степени, что в этом с ним не сравнился бы ни один государственный деятель наших дней. Но не одни лишь эти достоинства, сколь бы ошеломляющими они ни казались, помогли ему до последних дней его долгой жизни сохранить любовь и преданность еврейских масс. Сыграло свою роль также и то, что, будучи выдающимся представителем западной науки (что обеспечило ему финансовую, а следовательно — и политическую независимость) и легко общаясь с недоступными простому народу владыками западного мира, он, тем не менее, за всю свою жизнь никогда не изменял себе и не менял своих взглядов. Его язык, его образная речь и построение фраз коренились в еврейской традиции, в еврейской набожности и учености. Его вкусы и пристрастия, его физические движения, походка и поза, то, как он вставал и садился, его жесты, черты его исключительно выразительного лица и, что важнее всего, тон его голоса, акцент, интонация, искрометный юмор — все это было таким же, как у простых евреев; во всем его облике они видели самих себя»[682].
Впрочем, портрет величайшего еврейского политика той эпохи был бы неполным, если хотя бы вкратце не отметить его недостатки и слабости. По своим политическим взглядам Вейцман был демократическим националистом, в чем-то похожим на Масарика. Эти взгляды он усвоил инстинктивно и сохранил их почти без изменений. Всю свою жизнь Вейцман оставался эмпириком; он мало читал и почти ничем не интересовался, кроме сионистской политики и химии. Подобно Герцлю, он не был оригинальным политическим мыслителем. От его восприятия ускользали те крупные и по большей части негативные перемены, которые происходили в мире в период 1920—1930-х гг. Вейцман легко находил общий язык с Бальфуром и Ллойд Джорджем, равно как и с другими представителями того поколения, но общаться с теми, кто пришел им на смену, ему становилось со временем все труднее и труднее. Его демократический гуманизм шел вразрез с новыми веяниями времени, с новой «реалистической политикой» и ростом насилия в изменившемся мире, где гуманизм и моральные ценности уже почти ничего не значили, а почти единственным критерием оказывалась физическая сила. Неудивительно, что эффективность Вейцмана как политического лидера в таких условиях становилась все ниже.
Отношение Вейцмана к его собственному народу, к сионистскому движению и даже к ближайшим соратникам было чрезвычайно противоречивым и зачастую двойственным. Он постоянно подчеркивал свою близость к народу: «Если я чего-то и добился, то именно потому, что я не дипломат. Если вы хотите обидеть меня — назовите меня дипломатом»[683]. «Герцль пришел с Запада, — заявлял он по другому случаю, — и пользовался западными представлениями и идеями. Я, к несчастью, родом из Литвы. Я слишком хорошо знаю еврейский народ, а он знает меня еще лучше. Поэтому мне и не хватает крыльев, которые были дарованы Герцлю… Если бы Герцль учился в хедере, еврейский народ никогда бы не пошел за ним»[684]. Однако эта «близость к народу» сочеталась у Вейцмана с элементами ницшеанского презрения к толпе. Вейцман отлично сознавал слабости еврейского народа, нежелание богатых евреев Европы и Америки финансировать работу сионистов и нежелание еврейских масс эмигрировать в Палестину. Неблагодарность, с которой Вейцман нередко сталкивался, со временем обострила в нем эти чувства. Время от времени он, казалось, приходил в отчаяние и терял надежду на то, что ему удастся уверить своих соратников в том, в чем сам он был непоколебимо убежден: для воплощения в жизнь сионистской мечты необходимы объединенные усилия всего народа. К своим современникам в рядах сионистских лидеров Вейцман, за редкими исключениями, относился с плохо замаскированным презрением. Как и Бен-Гурион, он умел находить общий язык с младшим поколением, которое взирало на него с восхищением, однако сотрудничать с другими людьми на равных Вейцману было чрезвычайно трудно. «В роли коллеги он чувствовал себя несчастным, — писал Гарри Захер. — Он не любил просить совета и не умел отчитываться в своих действиях»[685]. Кроме того, Вейцман был человеком настроения и в любой момент мог из обаятельного собеседника превратиться в яростного оппонента. Очень часто он использовал людей в своих интересах, отбрасывая их в сторону сразу же, как только переставал чувствовать в них нужду; с некоторыми из ближайших своих соратников он поступил крайне несправедливо. Не рассчитывая на благодарность окружающих, он и сам редко выражал ее другим. Однако чтобы стать народным вождем и великим политиком (таким, еще раз цитируя Берлина, чье активное вмешательство позволяет осуществить вещи, казавшиеся абсолютно невозможными), вовсе не обязательно быть святым. И для человека, большую часть своей жизни посвятившего активной политической работе, слабости Вейцмана были на удивление немногочисленными, а грехи — вполне простительными.
Одним из первых бросил вызов Вейцману Менахем Усишкин, который уже был лидером русского сионизма, когда Вейцман еще был студентом. Усишкин родился под Могилевым в 1863 г. в семье богатого купца-хасида и получил в Москве инженерное образование инженера (которое ему так и не довелось применить на практике). Он был центральным деятелем организации «Возлюбленные Сиона» и провел свой медовый месяц в Палестине в то время (1891 г.), когда это, мягко говоря, было не принято[686]. Этот коренастый, широкоплечий, голубоглазый человек заслужил репутацию несгибаемого и невероятно твердого в своих убеждениях политика. Действительно, Усишкин отличался этими достоинствами, однако, по-видимому, вдобавок он еще и намеренно создавал себе имидж неприступного и сурового человека, скрывая за ним романтическую мечту об искуплении земли Палестинской. Политическим амбициям Усишкина так и не суждено было осуществиться. Он имел сторонников-энтузиастов среди русских сионистов, но по своему темпераменту совершенно не годился на роль главы сионистской организации, которая нуждалась не в диктаторе, а в дипломате мягкого убеждения. Усишкин обладал «натурой царя» (по выражению одного его современника) и всегда облекал свои мнения в форму эдиктов. Он всегда был абсолютно уверен в своей непререкаемой правоте и в том, что никто, кроме него, не может быть прав. Поэтому подняться на вершину сионистской дипломатии ему помешал не только недостаток лингвистических способностей.
Обосновавшись в Палестине, Усишкин стал директором «Керен Хайесод». Он занимался покупкой земельных участков, которые позднее стали главными областями еврейских сельскохозяйственных поселений (Езреельская долина, долина Вейсан, Эмек Хевер). Придерживаясь «правых» политических взглядов, Усишкин, тем не менее, искренне поддерживал начинания социалистов-первопроходцев, даже когда эти начинания шли вразрез с его собственными убеждениями: главным свидетельством преданности идеям сионизма для него всегда оставалась готовность трудиться на палестинской земле. Усишкин усвоил веру русских народников в единство теории и практики и питал презрение к сионистам в диаспоре, которые связывали свое будущее с Европой, а не с Палестиной. Усишкин умер в своем любимом городе Иерусалиме во время II мировой войны, до последней минуты сохранив все свои предрассудки и страсти и полную ясность ума. Несмотря на все его недостатки, он пользовался всеобщим уважением и воспринимался как непоколебимая опора сионистского движения.
Наум Соколов после 1917 г. разделял с Вейцманом работу по руководству сионистским движением. Он также сыграл немаловажную роль в подготовке Декларации Бальфура. Соколов получил более разностороннее образование, чем Вейцман, но он не умел находить общий язык с народом и не обладал харизмой, необходимой лидеру. Будучи, пожалуй, самым достойным из сионистских дипломатов, он, тем не менее, не ставил перед собой грандиозных целей, свойственных великим государственным мужам. Соколов был терпим, добродушен и щедр в оценке других людей, а в самооценке — скромен[687], хотя и не лишен политических амбиций, как обнаружилось на сионистском конгрессе 1931 г., участники которого сместили Вейцмана с поста президента и выдвинули на его место Соколова. Он отличался приятной внешностью, прекрасными манерами, красноречием, остроумием и великолепной эрудицией. Однако ему недоставало демонического обаяния и страстности, присущих Вейцману. Соколов был слишком поглощен интеллектуальной деятельностью, чтобы стать истинным человеком действия; он был слишком учтив и вежлив, слишком нерешителен в важных политических вопросах. Он не был сильным человеком, да и не старался им выглядеть. Соколов старался не наживать себе врагов и не был достаточно тверд в своих убеждениях, чтобы возглавить динамичное народное движение. Он достаточно рано стал авторитетным дипломатом и пользовался большим уважением как председатель и посредник. Однако он не обладал качествами, необходимыми для руководства движением в период кризиса.
Лев Моцкин, родившийся в Литве, играл важную роль в сионистском движении в ранний период его деятельности. Он был наставником Вейцмана в Берлине, а позднее председательствовал на многих сионистских конгрессах. Подобно Соколову, он придерживался центристской позиции и был отличным председателем, однако слово его не считалось особенно веским на внутренних советах руководства организации. Моцкину недоставало самодисциплины и целеустремленности, и большая часть его начинаний оставалась, по свидетельству одного из современников, незавершенной. Утверждали, что он — одаренный математик, но, в отличие от Вейцмана, он так и не закончил свое обучение. Он стал экспертом по вопросам положения евреев в России, а позднее — ив других странах. Опубликованное им собрание документов на эти темы оказалось чрезвычайно ценным, однако собственных сочинений Моцкин оставил не так уж много[688]. В поздние годы главной сферой интересов Моцкина стала политика в диаспоре: благодаря его усилиям состоялся Всемирный еврейский конгресс, хотя сам Моцкин не дожил до этого события (он умер в 1934 г.). Он не был настолько целеустремленным, как Усишкин или Вейцман. Возможно, он любил жизнь больше, чем они. Во всяком случае, он любил Париж — его бульвары, рестораны и кафе.
«Там он мог встречаться с евреями из самых разных стран. Если посидеть после полудня в Кафе де ля Пе, то можно наблюдать настоящую панораму еврейской жизни. Он тратил больше времени на чаепитие, чем на работу за столом. Он читал серьезную литературу и никогда не раскрывал легкомысленных книжек. Казалось, ему вечно не хватает времени на личную жизнь; он мог в любой момент сорваться с места и qp первому требованию отправиться в Лондон, Вену или Нью-Йорк — куда бы ни позвали его дела евреев. Он не любил ни ссор, ни партнерских соглашений»[689].
Моцкин был умным и порядочным человеком, но на роль лидера он совершенно не годился.
Из всех выдающихся деятелей сионистского движения самой красочной и яркой фигурой был Жаботинский, однако с самого начала 1920-х гг. он находился в оппозиции и не оказывал сколь-либо заметного влияния на официальную политику сионизма. Его политической карьере посвящена отдельная глава в данной книге. Близкое окружение Вейцмана состояло из узких специалистов, а не таких разносторонних людей, как он сам; они не играли важной роли во внутренней сионистской политике даже в те периоды, когда были членами Исполнительного комитета. Киш, Эдер, Гарри Захер и даже Бродецкий в глазах восточноевропейских евреев были евреями лишь наполовину, а наполовину — англичанами; не все даже как следует понимали их речь. Поскольку эти люди не усвоили восточноевропейскую культурную традицию, они никогда не чувствовали себя уютно в панибратской атмосфере сионистских конгрессов. Кроме Жаботинского, среди ревизионистов ярких личностей не было. Роберт Штриккер, поддерживавший Жаботинского в 1920-е гг., не располагал ни сторонниками, ни авторитетом за пределами Вены. Подобно Лихтхайму, он вскоре прервал отношения с ревизионистами.
Трудовое движение в руководстве сионистской организацией представлял Капланский, которого в Палестине плохо знали, так как он только в поздние годы поселился в Хайфе, где возглавил технический университет. Бен-Гурион, Шпринцак, Ремес, Бен Цеви и Кацнельсон присутствовали на сионистских конгрессах в 1920-е гг., однако на их выступления почти никто не обращал внимания. Большинство делегатов все еще были слишком озабочены своими специфическими проблемами, и даже красноречие Берла Кацнельсона не произвело на них особого впечатления. «Чудо-ребенком» лейбористского движения был Виктор (Хаим) Арлозоров, родившийся в Ромнах на Украине, получивший образование в Берлине, вошедший в сионистскую политику на 12-м конгрессе и в 1924 г., в возрасте двадцати пяти лет, ставший членом Комитета Действия.
Арлозоров был чрезвычайно одаренным человеком: тактичность и политическая интуиция сочетались в нем с выдающимися организационными способностями и ораторским талантом. Он был лучшим оратором сионистского движения, менее хвастливым и более убедительным, чем Жаботинский. Он лучше разбирался в экономике и социологии, чем все прочие лидеры сионизма, и представлял собой редкостную комбинацию интеллектуала и человека действия. Его политические симпатии принадлежали партии «Хапоэль Хацаир»; Арлозо-ров был одним из главных архитекторов слияния этой партии с «Ахдут Ха’авода», благодаря которому в 1930 г. образовалась «Мапаи». Он разработал оригинальную ветвь социалистического учения («народный социализм»), ни в коей мере при этом не являясь доктринером: Арлозоров всегда был готов изменить свои воззрения в соответствии с новыми достижениями и новым опытом[690]. Ему рано стали поручать дипломатические миссии от имени Исполнительного комитета — в Женеву, в Лондон и США. Можно усмотреть иронию судьбы в том, что после отставки Вейцмана Арлозоров, который являлся, по собственному признанию, «крайним вейцманитом», был избран его преемником на посту министра иностранных дел сионистской организации.
Политические условия, в которых Арлозоров принял эту должность, были крайне неблагоприятными: сионистское движение стояло перед угрозой финансового банкротства. Сэр Джон Ченселлор, верховный комиссар в Палестине, не питал особых симпатий к делу сионизма. Лондонское правительство все дальше и дальше отходило от духа и буквы Декларации Бальфура. Разногласия внутри самого сионистского движения становились все острее. И даже члены новоизбранного Исполнительного комитета не особенно огорчились бы, если бы Арлозоров потерпел поражение. Но даже в этой сложной ситуации он проявил невероятную трудоспособность, бесконечное терпение и желание наладить отношения с англичанами и арабами, невзирая на постоянные разочарования на всех фронтах. Но прежде всего Арлозоров стремился придать свежий импульс всему сионистскому движению. К концу 1932 г. появились признаки постепенного улучшения ситуации, но Арлозоров так и не дожил до момента, когда упадок сменился подъемом. Вечером 16 июня 1933 г. он был застрелен во время прогулки по пляжу в Тель-Авиве. Личность убийцы не установлена и по сей день, и некоторые детали этого преступления стали предметом ожесточенных споров. Вину за убийство Арлозорова многие возлагали на одну из экстремистских группировок ревизионистов, однако все это были лишь бездоказательные подозрения, снятые с обвиняемых на суде. Эти события повлекли за собой глубокий раскол в еврейском обществе.
Одним из самых влиятельных сторонников Вейцмана в Германии был Курт Блуменфельд. Красноречивый оратор, он добивался особых успехов, выступая в узком кругу слушателей. Благодаря этому Блуменфельд смог убедить поддержкой многих известных несионистов (как евреев, так и неевреев) в необходимости колонизации Палестины. Роберт Вельтш, уроженец Праги, был редактором самого влиятельного сионистского печатного органа того времени — «Еврейской хроники»; ему принадлежало авторство многих речей, с которыми выступал Вейцман. «Еврейскую хронику» нередко критиковали за ее «ультравейцманизм» (в «арабском вопросе» и в вопросе создания еврейского государства), однако ее высокий культурный уровень был неоспорим, и никто не подвергал его сомнениям. «Еврейская хроника» пользовалась большим авторитетом и способствовала просвещению публики в вопросах сионизма далеко за пределами Германии. Наум Гольдман, родившийся в Восточной Европе и получивший образование в Германии, в довольно раннем возрасте начал играть заметную роль в работе сионистского движения. Гольдман принадлежал к числу «радикальных» сионистов, выступавших против Вейцмана, однако, как и Моцкина и Груенбаума, его интересовала, главным образом, политика в диаспоре, а не палестинские дела. Оставаясь деятелем более мелкого масштаба, чем Арлозоров, Гольдман, тем не менее, был блестящим оратором и способным дипломатом. Высокого поста в сионистской организации он достиг только в 1930-е гг.
Из числа сторонников Вейцмана в Америке самым одаренным и видным, деятелем был Льюис Липский. Мощный интеллект и художественный талант сочетались в нем с организаторскими способностями, а также с педагогическим даром, благодаря которому Липский воспитал два поколения американских сионистов. Он довольно рано стал генеральным секретарем Федерации американских сионистов и принял на себя руководство ею после поражения фракции Брандейса-Мака. Среди американских сионистов были и другие выдающиеся лидеры — например, рабби Стивен Уайз, обладавший неподражаемым ораторским даром, но увлекавшийся множеством других дел помимо сионизма: этот радикальный демократ с готовностью оказывал поддержку едва ли не любому гуманитарному проекту, который ему предлагали. Столь же пламенным оратором был Абба Гиллель Сильвер, тоже раввин, рано вступивший в сионистскую организацию, но достигший видного положения только в 1940-е гг. Уроженец Англии Джейкоб де Хаас одно время держался на гребне успеха, но вынужден был уйти в тень после отставки Брандейса. Лишь немногие лидеры американских сионистов посвятили все свои силы без остатка делу сионизма, не считая Генриетты Сольд. Ни для кого из них, кроме нее, Магнеса и Израэля Голдштейна, Иерусалим не стал домом.
Этот перечень выдающихся сионистов не только не полон; в некотором смысле он способен даже ввести в заблуждение. Самыми красноречивыми ораторами и самыми яркими лидерами не всегда оказывались те, кто в реальности составлял костяк сионистского движения. Некоторые ведущие идеологи раннего периода — например, Идельсон, Якоб Клацкин или Пасманик — ныне забыты, однако в свое время они пользовались большим авторитетом, хотя и не всегда неоспоримым. Артур Раппин, о роли которого в истории сионизма уже неоднократно говорилось в этой книге, долгие годы оставался для Исполнительного комитета главным экспертом по всем вопросам еврейской колонизации Палестины. Однако его имя не часто фигурирует в рассказах о драматических дебатах и памятных решениях. Раппин был занят практической работой; он исполнял свои обязанности с редкостным усердием и старался всегда держаться в тени. Однако в ретроспективе можно уверенно утверждать, что его вклад не имеет себе равных в истории сионизма. Были и другие подобные ему люди, невоспетые герои сионистского движения, без которых сионизм, возможно, до сих пор остался бы клубом для дискуссий, парламентом без страны — интересным историческим явлением, которое, однако, так и не дало бы никаких практических результатов.
Всемирная сионистская организация состояла как из отдельных союзов (например, «Мицрахи» или трудовой сионизм), так и из национальных федераций, члены которых подписались под Базельской программой, но не были связаны партийной дисциплиной. Накануне II мировой войны в составе сионистского движения насчитывалось 50 таких «вольнонаемных» федераций, и члены их придерживались центристских позиций и являлись, по определению, «общими сионистами». Партия «Общего сионизма» реально сложилась первой, но была организована позже всех. Это был «мэйнстрим», ибо само по себе сионистское движение являлось «общесионистским». Термин «общий сионизм» относительно центристов был принят только после 1907 г., когда на сцену вышли другие партии, выделившиеся внутри сионистского движения[691]. «Общий сионизм» представлял собой аморфную «смесь множества точек зрения, а не идеологическое единство»[692]. Поскольку устойчивых связей между национальными федерациями не существовало, «общие сионисты», представленные на конгрессах в большом количестве, оставались, тем не менее, разрозненными и не имели четкой программы действий. На 12-м конгрессе в Карлсбаде они составляли 73 % от всего числа делегатов, однако впоследствии, — по мере того, как набирали силу «правые» и «левые», — численность их стала сокращаться. В 1923–1925 гг. они составляли уже 50–60 %, а в 1931 г. — всего 36 %, расколовшись к тому же еще на три группировки. Попытки объединить эти три фракции, предпринятые на 1-й Всемирной конференции «Общего сионизма)» (Базель, 1931 г.), увенчались лишь частичным успехом. Не особенно убедительной выглядела и попытка разработать особую философию «общего сионизма». Роберт Вельтш утверждал, что «общий сионизм» не просто равноудален от «левых» и «правых», не просто занимает центристскую позицию между капитализмом и социализмом, религиозной ортодоксией и атеизмом, милитаризмом и пацифизмом, агрессивной политикой и трезвым реалистическим подходом; не просто представляет собой политику пассивного компромисса или путь наименьшего сопротивления, а является позитивным, сознательным выбором в пользу центра, сделанным в интересах единства сионистского движения[693]. В действительности же подобные мотивы могли разве что побудить Роберта Вельтша и его друзей к поддержке «общего сионизма»; большинство же лидеров и сторонников центристской позиции избрали ее именно и только потому, что не любили крайностей.
«Общий сионизм» постоянно находился в состоянии внутреннего конфликта. В 1923 г. от него откололись «демократические сионисты», организовавшие фракцию, оппозиционную Вейцману. Помимо прочего эта фракция отвергла идею расширения состава Еврейского Агентства и заявила, что Вейцман не уделяет должного внимания укреплению сионистских организаций в диаспоре. Более того, она выразила мнение, что Вейцман в своей международной политике чересчур активно поддерживает британские интересы[694]. Главным выразителем мнения этой фракции был И. Груенбаум, принадлежавший к польской группировке «Аль Хамишмар», которая составляла ядро оппозиции. Ее поддерживали Наум Гольдман и некоторые его берлинские друзья, а также румынская группа «Ренаштеря» и несколько малых фракций в Австрии и Чехословакии. В противовес Вейцману, «демократические сионисты» подчеркивали важность скорейшего создания еврейского большинства в Палестине и основания еврейского государства как конечной цели сионизма. В то же время они заявляли о необходимости демократизации еврейской жизни в диаспоре, что, по-видимому, являлось скрытым намеком на «диктаторские наклонности» Вейцмана. Эти радикалы отмечали, что большинство евреев, при всех своих симпатиях к идее развития Палестины, все еще не готовы влиться в ряды сионистского движения; привлечение же на сторону сионизма этих народных еврейских масс «демократические сионисты» считали самой насущной необходимостью. Короче говоря, они требовали проведения более агрессивной и динамичной политики, но при этом не всегда уточняя, чем именно эта политика должна отличаться по существу от деятельности Вейцмана. Более того, некоторые из их требований противоречили друг другу[695].
ebooksa