Уорби заметил перемену в настроении своего собеседника. – Вы, наверное, думаете, что мне нравится болтать часами напролет лишь только предоставится такая возможность? – Спросил он, а после этого добавил подбадривающим тоном. – Придется вам набраться терпения. Наш новый настоятель Барскоу очень увлекался готическим стилем, никаких возражений он даже и слушать не хотел, всё должно было быть сделано так, как он велел. Однажды утром после службы он велел моему отцу зайти в то место в западной части алтаря, между нефом и святилищем, которое называется хором. Туда же пришел и он, после того как снял свою рясу в ризнице, причем с собой он прихватил какой-то сверток, а церковный служитель, помогающий при богослужении в церкви в то время, принес им туда стол. Они раскатали сверток на столе прижав по краям молитвенниками. Мой отец только взглянул – сразу понял, что это был чертеж внутренней части какого-то собора. При этом настоятель, а он всегда говорил как бы скороговоркой, сказал, – Посмотрите, Уорби, что вы об этом думаете? – Я вот что вам скажу, – ответил мой отец, – Вряд ли до сего дня мне приходилось видеть что-нибудь подобное, случайно это не Херефордский Собор[342], ваше Высокопреподобие? – Нет, Уорби, – ответил настоятель, – это наш Саутминстерский Собор, каким мы надеемся он станет после реставрации. – Во дерьмо! – Вырвалось у моего отца, и это не очень понравилось настоятелю. Мне он постоянно говорил потом, что ему чуть дурно не стало после того, как он сравнил нашу церковь изнутри, какой я её еще помню, а потом увидел то убожество, так он его тогда назвал, которое наспех набросал на бумаге какой-то лондонский умник-архитектор, вот я о чем, сэр. Вы бы меня очень хорошо поняли, если бы вам только один разочек зайти внутрь нашей церкви в былые времена.
Уорби протянул руку и снял со стены эстамп в рамке. – Короче говоря, настоятель отдал моему отцу копию распоряжения, в котором приказывал расчистить эту часть церкви и убрать из неё подчистую всё, что могло бы напомнить о прежнем хоре, как будто там ничего и не было, и подготовить таким образом место для нового проекта реконструкции, разработанного в городе, причем он должен был приступить к работе немедленно, подобрав нужные инструменты. А теперь, сэр, если вы посмотрите на этот план, то увидите, где тогда стояла кафедра, на это я бы и хотел обратить ваше внимание, если соблаговолите. Вот, посмотрите, видите эту громоздкую деревянную конструкцию с куполообразным навесом, расположенную в восточном конце, там, где стоят сиденья на северной стороне хора, она смотрит прямо на трон епископа? – Уорби говорил и говорил. Он рассказал, что вовремя работ по реконструкции, церковные службы проводились в нефе, а участники хора по этой причине были сильно расстроены, словно предчувствовали, что всех их выгонят в вынужденный отпуск, особенно органист боялся того, что ему кто-нибудь повредит механизм органа, который привезли из Лондона, да и тот взяли напрокат.
Демонтаж внутри церкви начали с алтарной преграды, следующая по очереди шла галерея для органа, так они продвигались в восточном направлении. Отец мне потом рассказывал, что рабочим попадались старинные элементы декора, причем в большом количестве. Пока шли работы члены церкви буквально места себе не находили, так сильно они волновались. А в скором времени и самому старому Уорби стало понятно, особенно после того как он нечаянно подслушал разговор церковнослужителей, что некоторым священникам, особенно из старшего духовенства, не нравится та линия, которой придерживается новое правление церкви и они не хотят её принимать. Некоторые из них считали, что после реконструкции неизбежно появятся сквозняки и это может привести к росту простудных заболеваний среди священников, когда они будут отдыхать на задних сиденьях. Многие из них могут умереть от этого, так как эта часть церкви будет не защищена алтарной преградой. Другим не нравилось то, что они не смогут укрыться от глаз любопытных, находящихся в проходах, а главное, говорили они, из-за того, что преграды нет, время проповеди можно что-нибудь неправильно услышать или понять. Больше всех свое недовольство проявлял старейший член церковной общины – доктор Эйлофф, он вплоть до последнего момента были категорически против сноса кафедры. – Господин настоятель, ни в коем случае не трогайте кафедру, – сказал он одним утром, стараясь сделать так, чтобы его слова звучали более убедительно. – Вы даже представить себе не можете, какого демона можете разбудить. – Какого еще демона? Послушайте, преподобный отец, она здесь только мешает. – Не называйте меня преподобным отцом, – с гневом в голосе ответил старик. – Вот уже тридцать лет меня все называют доктор Эйлофф, и я был бы вам весьма признателен, господин Настоятель, если бы вы снизошли до того, чтобы сделать мне одолжение и называли меня именно так. А что касается кафедры, с которой я на протяжении тридцати лет читал свои проповеди, хотя, впрочем я сейчас совсем не об этом, я хочу сказать сейчас, что вы сделаете очень большую ошибку если её снесете. – Но, дорогой Доктор, зачем нам её оставлять здесь, когда всё остальное мы сносим и будем оформлять церковь абсолютно в другом стиле? Скажите, разве может существовать какая-нибудь другая причина для её сноса, кроме той, что она не соответствует новому дизайну? – Причины! Причины! – Возмутился доктор Эйлофф. – Если бы вам, молодым, я не хочу выглядеть грубым и непочтительным господин Настоятель, так вот, если бы вы действительно понимали что такое настоящие причины, хотя бы немного, а не лезли бы туда, куда господь Бог не велел, то было бы гораздо лучше. Я всё сказал, что хотел. – Пожилой джентльмен встал и прихрамывая удалился, больше он никогда в этой церкви не появлялся.
Не смотря на то, что лето жаркое стояло, болеть почему-то многие начали. Первый свалился Доктор Эйлофф, у него развился миозит мышц грудной клетки, который сильно прихватил его в одну из ночей, в скором времени он скончался. После его смерти с каждой новой службой ряды участников хора и мальчиков певчих стали заметно редеть.
Кафедру все-таки снесли. Самое интересное то, что навес кафедры (часть которого до сих пор служит столом в одном из летних домиков в парке при церкви) начали снимать именно в тот момент, когда Доктор Эйлофф ругался с Настоятелем, причем уложились в пару часов. Во время сноса основания кафедры, доставившего рабочим немало хлопот, к несказанному их удивлению была обнаружена могила, та самая, которую я показал вам сегодня. Было сделано много попыток узнать, кто там лежит, но все они оказались безрезультатными. По той причине, что с того самого дня, как эта могила здесь появилась, до того момента, когда её обнаружили, на ней не было установлено стелы[343], – выяснить, кто там похоронен было невозможно. Она была полностью закрыта основанием кафедры, и, наверное, благодаря этому тот едва заметный орнамент, которым она была украшена, не повредили. Единственное, с северной стороны могилы между двумя плотно прижатыми плитами появилась какая-то щель, она была два или три дюйма шириной. Палмеру, нашему каменщику, было велено заделать образовавшийся зазор на следующей неделе, когда он будет выполнять свою работу в этой части церкви.
С погодой нам тем летом, что ни говори, не повезло, да что там лето, весь год был какой-то хмурый. Может, потому что церковь была, как поговаривали, построена на болоте, а может и по какой-то другой причине, но местных жителей не особенно в том году радовали теплые солнечные деньки и тихие безветренные ночи, которых обычно немало выпадает в августе и сентябре. Для некоторых пожилых, доктор Эйлофф тоже относился к их числу, это лето оказалось роковым, но и молодым тоже пришлось не сладко, многие болели. Все ходили подавленные, будто какая-то сила угнетала их, а по ночам людям снились кошмары. Исподволь у людей начало появляться чувство, которое затем перешло в убежденность в том, что реконструкция собора и является причиной этой не понять откуда навалившейся хандры. Вдове старого церковного служителя поставленного здесь от капитула Саутминстерского Собора, который тогда уже был на пенсии, постоянно снился один и тот же сон, его она рассказывала своим друзьям. Во сне она видела со спины красивую обнаженную девушку. Лишь только тьма сгущалась та проскальзывала в маленькую дверь, открывающую проход в южный поперечный неф, и улетала в сторону внутреннего дворика, расправив крылья как у летучей мыши, при этом каждую ночь меняя направление. На какое-то время она пропадала из виду, перелетая от дома к дому, а затем появлялась снова, когда черное ночное небо начинало бледнеть и вот-вот должен был начаться рассвет. Это была точно какая-то демоница, так говорила она, всё было до ужаса реалистично. В конце каждого сна она всегда чувствовала, что именно сейчас, когда эта девушка лицом повернулась к собору, она обернется, и на неё будет таращиться омерзительное чудовище с горящими огненными глазами. Уорби помнит, как эта пожилая женщина рассказывала свой сон во время чаепития в доме приходского клерка. Тот её выслушал и сказал, что по его мнению, столь частое повторение такого сна может рассматриваться как симптом начинающегося душевного заболевания. К великому общему горю в конце сентября несчастная умерла.
Интерес, который вызвала старинная церковь после реставрации не ограничивался пределами графства. Прекрасным летним днем один из представителей Королевского Общества Древностей[344], пользующийся авторитетом и влиянием в определенных кругах, прибыл туда со своим визитом. Его задачей было составить для своей организации список всех находок, которые были обнаружены во время работ по реставрации церкви, а его жена, которая сопровождала его в этой поездке, должна была подготовить несколько серий демонстрационных рисунков для его доклада. В утренние часы она делала эскиз хора, а послеобеденное время она посвящала работе над деталями. Первым, что она сделала – это нарисовала, открывшуюся после сноса кафедры, могилу. Закончив свою работу, она подозвала мужа, чтобы тот взглянул на прекрасный образец ромбовидного орнамента на ограждении вокруг могилы, которое, также как и сама могила, раньше было полностью закрыто кафедрой. Само собой разумеется, тот распорядился, чтобы она обязательно отобразила всё это на рисунке; поэтому она села на гробницу и начала аккуратно изображать то, что её так увлекло, и просидела там вплоть до захода солнца.
Её муж к тому времени закончил свою работу, в которую входила запись измерений и описание достопримечательностей церкви, и они решили, что им пора возвращаться в гостиницу. – Ты не мог бы отряхнуть мою юбку, Фрэнк, – попросила его жена, – она должно быть такая пыльная, что просто слов нет. – Он послушно согласился, но тут же говорит, – Не знаю, дорогая, насколько сильно ты заботишься о своей юбке, только похоже её лучшие дни уже далеко позади, потому как из неё вырван довольно большой кусок. – Как вырван? Где? – удивилась она. – Я не знаю, как это произошло, но огромный клочок вырван с подола твоей юбки сзади. Она поспешно потянула её к себе и с ужасом увидела, что из юбки действительно вырван целый лоскут, причем довольно большой, словно собака его вырвала своими зубами. В любом случае, юбка была безнадежно испорчена и, не смотря на то, что после этого они искали этот кусок везде, где только могли – нигде не могли его найти. Предположить из-за чего это могло произойти можно многое, решили они, в хоре сейчас валяется огромное количество деревянных обломков, при этом некоторые с торчащими из них гвоздями. В довершение всему им ничего не оставалось делать, как довольствоваться той версией, что она где-то зацепилась подолом, а рабочие, которые здесь были весь день, этот клочок ткани, болтающийся на гвозде или щепке, вынесли вместе со всем остальным мусором.
Чудеса начались потом. Вдруг, ни с того ни с сего его маленький щенок начинал скулить и прятаться, словно чего-то боится. Это происходило именно в тот час, когда его уже нужно было нести на задний двор, где у него было свое место в хлеву под навесом. – Мне приходилось это делать потому что мама мне строго-настрого запретила оставлять собаку на ночь в доме. Однажды вечером, – продолжал он, – когда я уже собирался забрать и вынести щенка, он жалобно посмотрел на меня, точно как человек, и при этом завилял хвостом. Вы наверняка знаете о чем я говорю, сами наверно видели как ведут себя собаки, точно они всё понимают. После недолгих колебаний я отнес его наверх к себе в комнату, накидал на него там всякой одежды, правда, я очень сильно переживал, из за того что мне пришлось обмануть маму, ведь я обещал ей выносить собаку во двор. А щенок, хитрюга, стал вести себя после этого точно как самый настоящий артист, ему это понравилось, и он научился прятаться под кроватью, затаившись где-то на полчаса или более того, пока не наступало время мне идти в постель спать. Мы с ним освоили такую конспирацию, что маме в жизни было не найти, куда он подевался. Так что, не взирая на запрет матери, я приятно проводил время в компании своего четвероногого друга, но больше всего это начало радовать меня после того, как мы стали слышать вечерами жуткий вой, который прозвали у нас «Саутминстерским плачем», его здесь до сих пор помнят.
– Так проходила ночь за ночью, – говорил Уорби, – и каждый раз мой щенок знал, когда начнется этот вой. Только опять завоет, – тот ползет на брюхе и прячется, поглубже закопавшись в мою постель, старется плотней прижаться ко мне. При этом он сильно дрожал от страху, а когда вой переходил в горькие рыдания с воплями навзрыд, он вел себя так, словно совсем ополоумел, норовил засунуть свою голову поглубже под мою руку, и каждый раз от этого дикого плача у меня сдавали нервы и начинало бешено стучать сердце. Раз шесть или семь мы слышали этот вой, – не больше. Когда же он снова высовывал свой нос я точно знал, что в эту ночь вой больше не повторится. На что это было похоже, сэр? Скажу прямо, я никогда в своей жизни не слышал ничего подобного. Помню, как то я играл во дворе возле церкви, а тут как раз встретились два священника, поздоровались они друг с другом и разговорились. – Хорошо спали этой ночью? – спрашивает один, – это был отец Хенслоу, а второй был отец Лайэлл, – Да, я бы не сказал, говорит отец Лайэлл, тут как раз подойдет стих об Исайе 34.14 – там как раз про меня. – 34.14, – Отец Хенслоу спрашивает у него, – Что в нем? – А вы еще говорите, что вы знаток Библии! – говорит отец Лайэлл. (отец Хенслоу, знаете, был одним из тех, кого принято назвать, – «Колено Симеоново[345]» – истинным евангелистом, точно так). – Сходите и посмотрите. – Я тоже захотел узнать, о чем это он. Побежал домой схватил Библию, читаю: «Бес косматый будет плакать взывая к своим собратьям». – Вот те на, думаю, это не о том ли, что мы слышим, вот уже несколько ночей подряд? – Скажу я вам, заставило это меня лишний раз оглянуться да три раза плюнуть через левое плечо. Само собой разумеется, я спрашивал и у отца, и у матери, что бы это могло быть? Но те мне ничего не ответили, сказали, должно быть кошки орут. Говорить об этом они со мной явно не хотели, а я по глазам их понял, что они сами этого воя боятся. Святый Господи! Какой кошмар меня пробирал, когда я слышал эти истошные вопли, будто кто-то в неимоверной тоске звал самого близкого и дорогого, а тот, кого он звал, всё не приходил. Если у Вас возникало такое чувство, что Вам становится невыносимо тошно от одиночества, то услышав этот душераздирающий вой оно у Вас точно бы появилось, не дай вам Бог услышать такое. При этом все знали, что кошмар снова повторится на следующий день или через день, но ничего не могли с этим поделать. Помню, две или три ночи подряд наши мужчины ставили дозор во дворе церкви. Глупцы, – все, кто вышел в этот дозор, держались в одном месте, единственно, куда они ходили всей толпой это на Хай Стрит, а дальше пойти побоялись.
Был еще один случай. Я и мой приятель, сейчас он держит бакалейную лавку, также как раньше его отец держал до него. Помню, как-то раз, когда служба закончилась пришли мы с ним туда, где в церкви шли реставрационные работы, слышим, а старый Палмер, наш каменщик, орет как бешеный на одного из своих рабочих. Мы подошли поближе, ну думаем, – «выдаст сейчас старый пень, хоть посмеемся вдоволь», – у того нервишки шалили – не приведи Господь, зато нам мальчишкам потеха; оказалось, Палмер ругает своего рабочего возле той самой могилы, а тот стоит перед ним и оправдывается, повторяя одно и тоже, – я сделал всё, что мог, я сделал всё, что мог. Палмер же продолжает измываться над ним: – И это ты называешь работа? – орал он. – Да тебя за это взашей гнать надо. Я за что тебе деньги плачу, а? Что мне теперь говорить Настоятелю и Церковному Капитулу, когда придут принимать у меня заказ? А прийти от них могут хоть сейчас! Придут и увидят, что ты здесь напортачил, взял и засыпал все кругом щебнем, глиной или еще Бог весть знает чем! – Но, господин мастер, я сделал всё что мог, – оправдывался бедолага. – Я сам не могу понять, почему всё это вывалилось обратно. Я трамбовал и хорошо вдавливал всё в эту дыру, – говорит он, – а оно возьми и выпади, я даже не заметил.
– Выпало? – возмущался старый Палмер, – У тебя, что руки – крюки? Почему нигде больше ничего не вываливается, а тебя возьми и вывались!. – Всё выглядело так, будто замазку вытолкнули чем-то. Он взял вывалившийся кусок, я тоже тихонько и незаметно поднял кусок, который лежал прямо возле ограды, в трех или четырех футах от неё, он еще был сырой. Этот старый олух царя небесного уставился на свой кусок, стоит и смотрит, а потом поворачивается ко мне и говорит, – А ну, ребята, скажите, вы были здесь, когда всё это вывалилось? – Нет, – говорю я, – нас здесь не было, господин Палмер, мы только что подошли. – Пока я с ним разговаривал мой приятель, Эванс его звали, возьми и загляни в ту самую щель. Я краем глаза за ним наблюдаю, смотрю, у него глаза на лоб полезли, он резко отпрянул от зазора и сразу к нам, говорит, – Там кто-то есть. Я видел, там что-то блестит. – Что вы там еще выдумали, сорванцы окаянные! – заворчал старый Палмер. – В общем так, у меня нет времени на весь этот балаган. Вильям, иди за материалом и доделай всё как надо, если ты этого не сделаешь, у нас будут неприятности, – говорит он.
Рабочий сделал, что ему приказали, и ушел, а вслед за ним и Палмер, остались там только мы вдвоем с Эвансом. Я говорю ему: Эванс, ты, действительно, там что-то видел? – Да, – ответил он. – Ей Богу, не вру. – Тогда я говорю: Давай туда засунем какую-нибудь палку и пошурудим. – И мы стали искать среди обломков дерева и щепок, которых там вокруг много валялось, подходящую, но все были большие. Эванс вдруг вспомнил, что у него с собой ноты, то ли гимн какой-то, то ли молитва, сейчас не скажу, так вот, он свернул их трубочкой и засунул трубочку в щель. Потом еще раз, и еще. Два или три раза он так делал, ничего. – Дай мне, салага, – говорю, я тебе покажу как надо. Теперь за это дело взялся я. И опять ничего, полная тишина. Затем. Не знаю, почему мне это пришло в голову, только я наклонился, как раз над самой этой дырой, засунул два пальца в рот и как свистну. Вы наверняка знаете, как сильно можно свистнуть при помощи пальцев. После этого мне показалось, что там внутри что-то начало ворочаться, я говорю тогда Эвансу: – Давай! Бежим отсюда, что-то мне тут не нравится! – Ой, испугался, – говорит он мне. – Дай-ка сюда. – После этого берет свои ноты, свернутые трубочкой, и засовывает их глубоко в щель. Я смотрю на него, и, знаете, бледней чем он тогда был, я никого в своей жизни никогда ни до этого, ни после этого не видел. – Уорби, – говорит он. – Меня кто-то схватил, там кто-то есть. – он вел себя так, словно действительно кто-то вцепился в его ноты и держит. – Ладно тебе, – говорю, – давай, вытаскивай свои ноты или брось их, пусть торчат, и пойдем отсюда. Он схватился за них, потянул и… все-таки вытащил. Но не всю трубочку целиком, а большую её часть, конца не было, его кто-то оторвал. Эванс смотрит на свои ноты, где-то секунду стоял и смотрел, а потом начал хрипеть, сипеть, словно ему воздуха не хватает, бросил свои ноты, и мы оба со всех ног бросились бежать, только нас там и видели. Когда мы уже были далеко, Эванс говорит мне. – Ты видел мои ноты. – Нет, – говорю, я видел только то, что от них осталось. – Это я тоже видел, – сказал он, – но они еще к тому же были какие-то мокрые и черные! Так вот, может отчасти из за страха, который мы пережили, а может потому что эти ноты должны были нам понадобиться через день или два, и мы прекрасно понимали, если наш органист узнает о том, что мы их потеряли он нам такую взбучку устроит, – не обрадуешься, мы об этом случае никому не рассказывали, я тогда думал, что рабочие когда вернулись, смели вместе с остальным мусором тот клочок, что остался от наших нот. Но Эванс, если его хоть сейчас спроси о том, что произошло в тот день, упорно будет доказывать, что он видел оборванный конец этой трубочки, и тот был мокрый и черный.
После этого происшествия, – продолжал Уорби, – мы стали держаться как можно дальше от той могилы, поэтому мы толком не знали, когда закончился ремонт в хоре. Из обрывков разговора рабочих, который нам удалось подслушать, мы поняли, что те столкнулись с каким-то препятствием, и что их начальник, господин Палмер, сам решил взяться за работу. Немного позже я случайно увидел, как господин Палмер стучался в дверь дома настоятеля и как дворецкий открыл дверь и впустил его. Через день, или что-то около того, из слов отца, который случайно проговорился за завтраком, я понял, им нужно сделать что-то не совсем обычное после утренней службы на следующий день. – Эх, как бы я хотел, чтобы это было сегодня, – добавил отец. – Не вижу никакого смысла в том, чтобы подвергать себя опасности. – Отец, – говорю ему, – а что будет завтра в церкви? – Он поворачивается ко мне со свирепым выражением на лице, таким я его никогда раньше не видел, ведь по природе он был очень уравновешенный и спокойный. – Сын мой, – говорит он. – Я попрошу тебя не лезть ко мне со своими разговорами, по крайней мере, это просто невежливо. Что я собираюсь делать в соборе или чего я не собираюсь делать там, – это тебя не касается, но если я завтра увижу, что ты там торчишь без дела после своих занятий, то я тебе такую оплеуху залеплю, что полетишь домой как угорелый. Ты меня понял? После этого я перед ним очень извинялся за свою бестактность, и тут же сразу побежал к Эвансу выкладывать все их планы. Мы-то знали, что там, в самом углу поперечного нефа, была лесенка, ведущая наверх, с помощью которой можно было попасть в трифорий[346]. Все эти дни дверь туда была почти всегда открыта. Даже в том случае, если её закроют – мы все равно знали, что ключ прячут под половиком, который лежал тут же под дверью. Так что мы решили пропустить наши занятия в хоре и на следующее утро, после того как все другие мальчишки уйдут по домам, незаметно забраться наверх по лестнице и посмотреть из трифория, что они собираются делать.
В эту ночь я спал без задних ног, впрочем, так спят все мальчишки в этом возрасте, а тут вдруг мой щенок взял и залез ко мне в постель, и при этом разбудил меня, ну, думаю, сейчас опять этот вой начнется, потому что он выглядел куда более испуганным, чем обычно. И точно, минут через пять опять слышу, все те же пронзительные, полные отчаяния вопли. Я не могу назвать ничего, чтобы хоть немного это напоминало, мне казалось в тот момент, что это было совсем рядом, гораздо ближе чем в прошлые разы. И еще одна интересная вещь, господин Лэйк, вы же знаете какой у нашей церкви внутренний двор, и то, что там постоянно возникает эхо, особенно если стоять и слушать с той стороны, где мы сейчас находимся, а у этого воя никогда не было никакого эха. Как я и сказал, вой был совсем рядом, от этого меня просто жуть пробирала, я чуть с ума не сошел. А испугался я еще вот чего, я услышал какие-то шуршащие шорохи в коридоре, ну, думаю, точно, сейчас Богу душу отдам, нет, смотрю, моя собачонка ожила, шевелиться начала понемногу, вдруг слышу шепот прямо за дверью, я чуть не рассмеялся, потому что понял, что это мои папа и мама поднялись с постели, а разбудил их этот вой. – Что это? – спрашивает моя мама. – Тихо! Я не знаю, – отвечает отец взволнованным шепотом, – не разбуди нашего парня. Надеюсь, он ничего не слышит.
Понимая, что родители рядом я осмелел, тут же вылез из кровати и сразу к своему маленькому окошку, которое смотрело прямо во внутренний двор, а щенок мой остался там же где и был, в постели, и наблюдал за мной. Когда я выглянул в первый раз – я не увидел ничего. Потом смотрю, прямо напротив в тени под подпорной аркой появились, я их точно заметил, две светящиеся точки, они были тусклыми, какими-то багряными что ли, но совсем не похожими на фонарь или огоньки, не смотря на непроглядную темень я их сразу увидел. Не успел я их достаточно хорошо рассмотреть, как вдруг оказалось, что мы далеко не одни не спим этой ночью, поскольку слева от себя я увидел окно, в котором горел огонек, и огонек этот мерцал. Я повернул голову, чтобы точно определить из какого окна идет свет, а потом обратно на эти горящие точки, а их нет и в помине, сколько бы я не пялился во тьму кромешную, сколько бы не смотрел, ничего, будто их там и не было вовсе. И тут я опять перепугался, это было в последний раз за эту ночь, что-то прикоснулось к моей ноге, смотрю, да это же мой щенок вылез из кровати и начал резвиться, скакать от радости, разинув пасть с болтающимся во все стороны языком, я понял, он опять в хорошем настроении, забрал я его обратно к себе в постель, и мы проспали с ним беспробудно всю ночь!
На следующее утро я решил признаться маме в том, что у меня в комнате живет щенок, и как я был удивлен, что вопреки моим ожиданиям, она меня спокойно выслушала, особенно после той взбучки, которую она мне устроила за него незадолго до этого. – Щенок? – Удивилась она. – Знаешь, если уж по совести, то тебя нужно без завтрака оставить, за то, что ты заводишь собак тайком и меня обманываешь. Хотя, впрочем, я не знаю, какой от него может быть вред. Только теперь всегда спрашивай моего разрешения, если собираешься щенка домой принести или котенка, ты меня понял? – Немного погодя я сказал отцу о том, что снова слышал, эти жуткие вопли. – Не обращай внимания, – говорит он, – это опять кошки орут под окнами. – А сам смотрит на маму, затем, после того как та кашлянула, продолжил сочинять, – Ну да, конечно, кошки. Точно, точно, я тоже их слышал.
Зато следующий день выдался превеселый, скажу я вам, всё пошло наперекосяк с самого утра. Органист заболел, с постели встать не может, поэтому остался дома. Младший каноник забыл о том, что было девятнадцатое число и всё ждал, когда начнут петь 94 псалом[347]. Тут еще наш регент[348], он почему-то решил, что нужно петь вечерню. Это еще ерунда, на мальчиков из Южного клироса ни с того ни с сего напал смех, они до того расхохотались, что не смогли петь, а когда настало время исполнять гимн, мальчик – солист нашего хора тоже вдруг начал смеяться без удержу до того, что у него кровь носом пошла, после этого он взял да и запустил в меня своим псалтырем, что вообще то вряд ли могло помочь изучению Священного Писания, насколько я знаю, немногие из певчих на такое способны. Ко всему прочему меня ущипнул мальчик, который у нас пел контратенором[349], он стоял как раз позади меня. Эх, как вспомню свое детство, ох, и времечко было пятьдесят лет тому назад.
Закончить нам всё-таки удалось. Затем никто – ни мужчины из нашего хора, ни мальчишки – никак не могли дождаться, когда же, наконец, придет его преподобие отец Хенслоу и их отпустит, а тот так и не пришел. Я сейчас припоминаю, он первый раз в своей жизни перепутал дни и забыл когда ему надо идти в церковь, и только потом сообразил. В любом случае, нам с Эвансом не составило особого труда тайком залезть на лестницу, про которую я вам рассказывал, а когда мы там оказались залечь в том месте, откуда можно было вытянув шеи видеть могилу. Лежали мы там не шелохнувшись, пока не услышали, что наш церковный служитель, который был у нас в церкви в то время, сначала закрыл двери притвора, потом закрыл юго-западную дверь, а только после этого закрыл дверь поперечного нефа, тогда то мы и смекнули – тут что-то намечается и священники не хотят, чтобы люди об этом знали.
Спустя некоторое время через северную дверь заходят настоятель собора и каноник, смотрю, и мой отец с ними, там также был и старик Палмер, и еще несколько самых достойных мужчин нашего прихода. Палмер встал с настоятелем в самом центре хора и начал о чем-то говорить. В руках у него был канат, свернутый кольцами, а у других мужчин были ломы-гвоздодеры и мотыги. Даже на расстоянии заметно было, что они немного нервничают. В общем, постояли они немного, вдруг я слышу настоятель говорит: «Значит так, Палмер, у меня нет времени на всякие глупости. Если вы считаете, что это нужно сделать чтобы успокоить людей Саутминстера, я вам разрешаю – делайте. Но послушайте меня, Палмер, за всю свою жизнь, вплоть до сегодняшнего дня, мне никогда не приходилось слышать такой несусветной чепухи от такого человека, как вы. Поскольку я вас всегда считал человеком здравомыслящим. Вы согласны со мной, Хенслоу? – Из своего укрытия я смог услышать, как господин Хенслоу промямлил что-то вроде. – Да, да, у нас уже был разговор на эту тему, господин настоятель. Постойте, это вы о том, что не стоит доверять первому впечатлению, которое производит на нас человек?». – Настоятель ничего не ответил, только фыркнул, пошел прямо к могиле и встал возле неё, повернувшись спиной к ограде, а вслед за ним, опасливо озираясь по сторонам, к могиле подошли и другие. Хенслоу, с задумчивым видом почесывая подбородок, остался стоять там же где и стоял. В этот момент Настоятель обращается к Палмеру: «Палмер, – говорит он, – как вы считаете, что нам будет легче всего сделать, убрать плиту, лежащую сверху, или сдвинуть в сторону одну из боковых плит?».
ebooksa