Дневник провинциальной дамы

Совершенно ошеломлена и, чтобы выиграть время, осторожно спрашиваю, где Памела провела вечер на самом деле. Сама же понимаю, что вопрос бестактный, да и трубка издает сдавленный вскрик. Хорошо, говорю, это не важно, но прошу хотя бы намекнуть, кто может интересоваться вечерними перемещениями Памелы и с какой целью. В ответ Памела сокрушается, мол, она – самая непонятая женщина в мире, и, не правда ли, мужчины – грубые животные? Среди них нет ни одного, ни единого по-настоящему терпимого, понимающего и с широкими взглядами. Всем нужно Только Одно.

Довольно трудно воспринимать такое по телефону, вдобавок сосредоточиться мешает то, что я мерзну и пытаюсь, не отнимая трубки от уха, дотянуться до выключателя электрического камина. Человеческое тело отличается удивительной гибкостью, и все же в ходе этого маневра я едва не падаю, но вовремя восстанавливаю равновесие и успеваю услышать, как Памела в трубке говорит, что, если я ее выручу в этот единственный раз, она никогда, никогда не забудет мою доброту. Ведь ей больше совсем некого попросить. (Вовсе не уверена, что это комплимент.) Хорошо, отвечаю, если меня спросят, я готова подтвердить, что Памела провела вечер здесь, со мной, но надеюсь, не спросят, и Памела должна понимать, что я делаю такое в первый и последний раз. Памела отвечает уклончиво, но тут строгий голос оператора говорит, что Три Минуты Истекли и хотим ли мы еще Три. Мы хором отвечаем, что нет, и в трубке резко становится тихо.

Снова заползаю под одеяло, чувствуя себя так, будто меня привязали к льдине и протащили за повозкой. Престранное и пренеприятное ощущение. Всю ночь ворочаюсь и не могу уснуть, так как мысленно раскручиваю цепочку событий, в конце которой меня судят в Олд-Бейли[311] за лжесвидетельство и признают виновной, или же воображаю другой сценарий: в дверь звонят и стучат – это пришел муж Памелы П., решительно настроенный выудить из меня информацию о местонахождении своей супруги.

Несколько раз забываюсь тревожным сном, а утром встаю с сильной головной болью, нездоровым цветом лица и отчетливым чувством вины. Последнее действует на меня столь сильно, что я пугаюсь наивных и искренних писем от Робина и Вики и, мучимая совестью, чуть не пишу им, что они не должны больше со мной общаться. Завтрак восстанавливает душевное равновесие, и я решаю предать весь этот эпизод забвению. (NB. Яркий пример того, насколько тщетна человеческая решимость, поскольку я весь день прокручиваю в голове разговор с Памелой П. и сочиняю увещевательные речи, одну лучше другой.)

Роберт пишет кратко, но в постскриптуме интересуется, не думала ли я еще о том, чтобы вернуться домой. Мысль, что он соскучился, вызывает радостное волнение.

25 октября. Иду на ланч с Литературным Агентом, отчего кажусь себе важной персоной. Мне указывают на нескольких известных писателей, которые в основном выглядят довольно неказисто, но не стоит судить людей по внешности. Литературный Агент говорит, что, кстати, у него в офисе лежит чек для меня на небольшую сумму, и спрашивает, надо ли его прислать. Так же небрежно отвечаю, что да, можно и прислать, а после бегу домой и пишу Управляющему Банком, что помню о нашей прошлой беседе и вскоре им поступит Денежный Перевод. И звучит хорошо, и никакие конкретные даты не названы.

27 октября. Прохладный ответ из Банка, Управляющий пишет, что письмо Получено и информация Принята к Сведению. Очень разочарована таким отсутствием энтузиазма, ведь при обсуждении минуса на счете Управляющий куда более красноречив. Серьезно подумываю о том, чтобы так ему и написать.

Недолгое общение с абсолютной незнакомкой посреди Пиккадилли-Серкус весьма любопытным и неожиданным образом повышает мою самооценку. Успешно преодолеваю половину дороги, останавливаюсь на островке безопасности, и тут мне в ухо говорят, что следовали за мной от самого тротуара (такое ощущение, что это было несколько часов назад) и хотели бы с моей помощью столь же безопасно добраться до улицы Хеймаркет[312]. Оборачиваюсь и вижу бедно одетую даму, которая держит в руках три свертка, две библиотечные книги, маленький зонтик и одну перчатку. Отвечаю: «Да-да, конечно», гадая, понимает ли дама, на каких шатких основаниях строится ее доверие ко мне. Ныряю в поток автомобилей, командую: «Посмотрите направо», «Посмотрите налево» – и благополучно достигаю тротуара. С ужасом обнаруживаю, что бедно одетой дамы нет рядом и нигде не видно. Этот случай становится еще одной неразрешимой загадкой, коих так много в жизни.

Выбираю новый костюм (жакет и юбка сшиты не на заказ, но сидят отлично) и красивый черный пояс из замши. Перемериваю по меньшей мере восемнадцать шляпок. Очень навязчивая продавщица каждый раз говорит, что я выгляжу Превосходно, хотя мы обе знаем, что это не так. Наконец выбираю шляпку с полями. Продавщица говорит, что такие сейчас совсем не носят, но кто знает, мода может вернуться в любой момент. Роберту отправляю баночку pâté de foie gras[313], купленную на Пиккадилли у «Джексона»[314].

31 октября. Письма снова дают серьезную пищу для размышлений. Роберт явно желает, чтобы я поскорее вернулась домой, и пишет (довольно трогательно), что наш дом виден с холма возле Плимута и я могу сама в этом убедиться. Никогда не пойму, зачем высматривать дом из такой дали, если никто не мешает встать гораздо ближе, например на теннисном корте. Понимаю, что мужская точка зрения на этот вопрос, как и на многие другие, отличается от моей, но очень приятно, что дорогой Роберт думает обо мне.

Жена Нашего Викария присылает открытку с видом Линкольнского собора[315], на обратной стороне которой напоминает, что у нас в четверг Ежемесячное Заседание, и пишет, что ей кажется, будто я уехала давным-давно, но главное, чтобы я хорошо провела время, а много она сейчас написать не сможет, потому что как раз забирают почту, но если я окажусь рядом с собором Святого Павла[316], то не могла бы я зайти в книжную лавочку на углу и проверить, что с теми экземплярами брошюры Нашего Викария, которые у них продавались летом. Но специально ради этого, конечно, туда идти не надо. На верху открытки приписка с просьбой заглянуть в «Джон Баркерс»[317], если буду проходить мимо, и поинтересоваться стоимостью филейного кружева. Главное – только не в ущерб своим делам! Поверх адреса добавлено, что Роберт выглядит очень одиноким. (Подчеркнуто, и три восклицательных знака, очевидно означающих крайнее изумление. Почему?)

2 ноября. С сожалением отмечаю у себя отсутствие всяческого удивления по поводу того, что интересные приглашения посыпались на меня именно тогда, когда я твердо решила вернуться домой. Однако никаким обстоятельствам не будет позволено помешать мне отбыть из Лондона в назначенный день, а Роберту – встретить меня на станции в 16:18 во вторник, как он пообещал в записке на обрывке листка из блокнота.

Покупаю два чехла в желто-белую клетку – очень дешевых, – чтобы накрыть мебель в квартире на время моего отсутствия. Продавец переспрашивает, точно ли мне хватит двух, и я отвечаю, что дома у меня полно других чехлов. Абсолютная и неприкрытая ложь, за которую мне очень стыдно.

3 ноября. Очередной телефонный разговор с Памелой П. на этот раз носит менее сенсационный характер. Памела просто говорит, что туман пробуждает в ней суицидальные мысли, и в последнее время ей так не везло в Бридж, что она проиграла двадцать три фунта за два вечера, и не считаю ли я, что, когда дела идут столь плохо, остается лишь полностью сменить обстановку? Отвечаю, что, конечно, абсолютно ничего другого не остается, и мысленно прибавляю, что стоит мне не занять никакого места в ежегодном деревенском турнире по висту, так сразу хочется сбежать за границу. Сомерсета[318]. Однако эта фраза пополняет сонм невысказанных острот.

Спрашиваю Памелу, куда же она отправится ради смены обстановки, и она, к моему изумлению, отвечает: о, на Багамы. Но это если Уодделл согласится, пока что он упрямится и настаивает на Пиренеях. Осторожно интересуюсь, мол, разве Пиренеи по-своему не прекрасны? Памела восклицает: «Ой, нет!» – таким тоном, что сразу понятно: она совершенно не в восторге от перспективы поехать в Пиренеи. Дело в том, что на Багамах живет ее очень хороший приятель, который страшно хочет, чтобы она приехала. И правда, в Лондоне все настолько ужасно, что порой она не видит другого выхода, кроме как Сбежать. (В это я могу поверить, но все равно считаю, что Багамы – перебор.) Однако пока что Памела хочет знать, свободна ли я сегодня днем, поскольку она услышала про замечательную ясновидящую и хочет к ней съездить с кем-то, кому полностью доверяет. Только ни слова Уодделлу. Хочется ответить, мол, уже понятно, что последнее условие распространяется на любую деятельность Памелы, но вместо этого говорю, что я тоже хочу проконсультироваться у замечательной ясновидящей. Решаем, что так и поступим, а еще я приглашаю Памелу сначала пообедать в моем Клубе, и она бурно соглашается.

Все оставшееся до встречи время жалею об этом приглашении.

6 ноября. Несколько совершенно беспрецедентных часов с Памелой Прингл. Обед в моем Клубе проходит не совсем удачно, поскольку выясняется, что Памела худеет и из всего меню ей подходит только оранжад. Но она терпеливо ждет, пока я разделаюсь с курицей в соусе и ананасовым пирогом, и рассказывает мне о поистине прекрасном человеке, который отлично разбирается в диких животных. И совершенно бескорыстно обожает ее уже много лет. Прямо как в романах. Сегодня утром от него пришло письмо, и как я считаю, нужно ли ответить? Потому что вот уж кем она точно никогда не была (и не могла бы быть), так это женщиной, которая водит мужчин за нос. «Веди, свет добрый»[319], рассеянно замечаю я и тут же спохватываюсь, что это богохульно и бесчувственно. Однако Памела нисколько не обижена и рассказывает про умнейшего приятеля-дипломата, который звонил утром из Гааги и прилетает на следующей неделе исключительно ради того, чтобы поужинать и потанцевать с Памелой в «Беркли».

Заканчивается все прозаическим образом: я плачу за обед и провожаю Памелу в маленькую и тесную уборную, где она красит губы оранжевой помадой, забывает кольца на раковине, и ей приходится за ними возвращаться, хотя нас уже ждет такси.

Мы уже «совсем уходим», но тут нас догоняет портье и говорит, что если кто-то из нас миссис Прингл, то ее просят к телефону, и Памела опять убегает. Спустя десять минут возвращается и просит прощения, мол, она дала этот номер одному очень хорошему другу, который хотел позвонить ей в обед, а на Слоун-стрит не всегда дозвонишься, и нет, ей-то скрывать нечего, но люди могут всякое подумать, а Памела ужасно боится, что кто-нибудь все превратно истолкует. Я говорю, что да, немудрено, потом думаю, что это прозвучало грубовато, но все же не жалею о сказанном.

Приезжаем на незнакомую улочку в Сохо, отпускаем такси (Памела настаивает, что платит она, и отваливает водителю огромную сумму) и поднимаемся по невероятно грязной лестнице на третий этаж, где ужасно воняет газом. Памела спрашивает: как по-моему, правильно ли мы поступаем? Я бодро, но неискренне отвечаю, что да. В квартире нас встречает анемичный кудрявый юноша. Он исчезает за зеленой бархатной ширмой, вскоре снова появляется и объявляет, что мадам Инес готова нас принять, но только по одной. Памела вынуждает меня идти первой. Я бросаю на нее многозначительный взгляд, выражающий отнюдь не восхищение, и иду за ширму.