В остальном ланч проходит успешно. Новую шляпку не купила, но это не страшно, поскольку виконтесса снимает свою почти сразу же, чем демонстрирует явное равнодушие к головным уборам.
С отвращением размышляю над этим феноменом, но не могу заставить себя выложить чужой мусор, так что пропихиваю свой вклад ручкой от перьевой метелки и ухожу.
Роуз дома, и ее радушное приветствие остужает мой пыл, но я снова собираюсь с духом и твердо заявляю, что Все Это, Конечно, Хорошо, но как насчет того вечера в Женском институте? Роуз заметно бледнеет, но просит меня спокойно сесть и объяснить, что я имею в виду. Очень злюсь на «спокойно», поскольку это звучит так, будто обычно я разношу мебель в щепки. Не без ехидства отвечаю, что очень постараюсь не переполошить соседей. С досады машу рукой и нечаянно опрокидываю столик, на котором кто-то по глупости оставил увесистые фолианты, незакрытые сигаретные пачки и две пепельницы. Молча собираем все это с пола. Труднее всего извлечь раскатившиеся сигареты из-под дивана и электрического камина. Наконец мы садимся в кресла так, что нас разделяет большой персидский ковер, и сердито смотрим друг на друга.
Поражена, что Роуз вообще смеет смотреть мне в глаза, о чем немедленно ей сообщаю. За этим следует долгий и мучительный диалог, в ходе которого выясняется, что ни одна из сторон не способна придерживаться главной темы. Не хочется оценивать даже примерное количество и характер высказанных друг другу соображений, совершенно не относящихся к делу, но точно помню, что среди прочего Роуз утверждала следующее: (а) тщательный психоанализ еще много лет назад выявил бы, что я так и не повзрослела; (б) туфли на таких высоких каблуках – нелепость; (в) Роберт – просто святой, раз терпит все это; (г) пожалуйста, Роуз хоть сейчас признáет, что Пишу я хорошо, но Игра на Фортепиано? – нет уж, увольте.
В свою очередь, не стану отрицать, я за вечер сообщила Роуз, что: (а) опрятной ее никак не назовешь – только посмотрите на эту комнату! (б) импульсивность – это одно дело, а полная бесцеремонность – совсем другое; (в) поездка в Америку не делает человека экспертом во всех вопросах; (г) это, конечно, было давно, и вообще – не хочется ей напоминать о том случае, когда она так рассердилась из-за дурацких ирисов.
К сожалению, в какой-то момент я все же даю волю слезам, но это, разумеется, просто от злости. Роуз неожиданно говорит, что кофе наверняка поможет, и звонит в колокольчик. В растрепанных чувствах иду в ванную привести себя в порядок. Слезы мне совершенно не идут. Интересно, как это кинозвездам удается выглядеть хорошо, даже когда они плачут? Расхожая версия с глицерином меня совершенно не устраивает. Возвращаюсь в гостиную. За время моего отсутствия Роуз чрезвычайно предусмотрительно включила граммофон. Молча слушаю «Рапсодию в блюзовых тонах»[301] и постепенно успокаиваюсь.
От восхитительного кофе становится еще лучше. Снова могу смотреть в лицо Роуз, на котором теперь читается раскаяние. Хором говорим, что Так Нельзя и давай больше не будем никогда ссориться, что бы ни случилось. Сразу воцаряется полная гармония, я целую Роуз, и она говорит, что все это целиком и полностью ее вина, а я возражаю, что
(Позже в голову приходит здравая и слегка циничная мысль: раз мы обе вовсе не имели в виду того, что наговорили, значит вечер был пустой тратой нервных сил, – но дальше думать об этом не хочется.)
Совершенно обессиленная, иду домой. Там меня ждет письмо от Вики с маленьким рисунком, изображающим слоника. Рисунок кажется мне определенно оригинальным и даже в чем-то модернистским, но из письма выясняется, что это Стол, накрытый к Ужину. Еще пришло сообщение от Литературного Агента, который пишет, что с огромным нетерпением ждет мою новую рукопись. (Остается надеяться, что он действительно получает удовольствие от предвкушения, поскольку такими темпами ему, скорее всего, придется еще подождать.)
Также меня ожидает уже почти привычный лиловый конверт с серебряными инициалами и написанное небрежными каракулями приглашение от Памелы Прингл отобедать у нее и познакомиться с полудюжиной дорогих друзей, которые просто обожают мое сочинение. Настроена скептически, но приглашение приму, поскольку мной движет низменный мотив – поглядеть на дорогих друзей и еще более низменный – сэкономить, из-за чего я вынуждена соглашаться на бесплатные обеды и ужины, кто бы их ни предложил.
По дороге домой предаюсь фантазии о том, как выигрываю в Ирландскую лотерею[302] несколько сотен тысяч фунтов, и чуть не оказываюсь под колесами обшарпанного грузовика с углем.
(
Решаю, что не дам простуде разыграться хотя бы до конца завтрашнего обеда у Памелы, и предпринимаю неимоверные усилия для того, чтобы собрать все для этого необходимое: кувшин, кипяток, пузырек бальзама и большое банное полотенце. Все портит одно неловкое движение, вследствие которого кипяток с бальзамом из кувшина попадает мне прямо на пижаму. Конечно, обжигаюсь, на коже появляется зудящее красное пятно размером дюймов шесть. Стараюсь сохранить присутствие духа и вспоминаю, что ожоги Лечат Маслом, но его в доме нет. В голову некстати приходит цитата: «Масло было – высший сорт, – смиренно сказал Заяц…»[304] Вместо масла обильно намазываюсь вазелином и, превозмогая боль и простуду, ложусь спать.
Чрезвычайно долго раздумываю, в чем пойти. Выбираю Голубое платье, потом переодеваюсь в Клетчатое, но решаю, что в нем похожа на швейцарскую сиделку, и снова возвращаюсь к Голубому. Уже не в первый раз жалею, что мою главную претензию на индивидуальность – Меховое Манто – придется оставить в прихожей.
Как обычно, приезжаю на Слоун-стрит автобусом номер 19 и снова оказываюсь у богато украшенной фиолетовой двери. Меня проводят в пустую гостиную, где я в полной тишине раздумываю над тем, как же верна максима, что Приезжать Раньше Времени – Провинциальный Тон. Вскоре в комнату входит незнакомая дама в черном платье с кружевным воротником, к которому пришпилена громадная изумрудная брошь. Дама очень приветливо здоровается со мной, и мы разговариваем о погоде, Ганди[305] и французских пуделях. (Откуда пудели-то? В гостиной больше никого нет, и непонятно, какая ассоциация навела нас на эту тему.)