(с. 73) «При замещениях, как и при контаминациях слов, изрядную роль (только, пожалуй, гораздо бóльшую) играют крылатые, или ходовые, обороты речи. Даже если они находятся за порогом сознания, однако в благоприятной для связи близости от него, то благодаря сходству с нуждающимся в проявлении комплексом могут легко вовлекаться в действие и тогда приводят к схождению с правильного пути или к переплетению слов. Крылатые, или ходовые, обороты речи часто являются, как уже говорилось, припозднившимися участниками недавно происшедших в речи процессов („послезвучие“)».
(с. 97) «Схождение с правильного пути возможно также в результате сходства, когда другое, похожее слово располагается у порога сознания, не будучи предназначенным для использования в речи. Это происходит в случае замены слов. Надеюсь, что при повторной проверке предложенные мною правила подтвердятся. Но для этого необходимо (если говорит кто-то другой) добиться ясности относительно всего того, что думал говоривший[41]. Приведу показательный пример.
Классный руководитель Li. заявил в нашем присутствии: „Die Frau würde mit Furcht einlagen“ [замена фразы: „Die Frau würde mit Furchart einjagen“ – „Эта женщина нагнала бы на меня страха“]. Я насторожился, так как звук „l“ показался мне невнятным, и обратил внимание говорившего на его промашку – употребление „einlagen“ вместо „einjagen“, на что тот немедля ответил: „Да-да, это случилось потому, что я подумал: «Ich wäre nicht in der Lage…» [ «Я не в состоянии…»]“».
«Другой случай. Я спрашиваю R. v. Schid., каково состояние его больной лошади. Он отвечает: „Ja, das draut… dauert vielleicht noch einen Monat“ [„Пока что все так же… видимо, продлится еще месяц“]. Это „draut“ с „r“ показалось мне непонятным, ведь прибавка „r“ из слова „dauert“ не могла так подействовать. Я сразу же обратил на это внимание собеседника, и тот объяснил, что при этом он подумал: „Das ist eine traurige Geschichte“. То есть говоривший имел в уме два варианта ответа, и они слились в один».
Не вызывает, видимо, сомнений, что принятие в расчет «бродячих» оборотов речи, находящихся за порогом сознания и не предназначенных для произнесения, и рекомендация осведомляться обо всем, что думал говоривший, весьма близки к ситуациям, имеющим место в ходе наших «анализов». Мы ищем также и бессознательный материал опять-таки аналогичным путем, разве только приходится продвигаться по более длинной дороге ассоциаций от мысли, пришедшей в голову спрашивающего, до нахождения вызвавшего расстройство памяти элемента.
Остановлюсь еще на одном интересном способе действия, в пользу которого свидетельствует пример Мерингера. Согласно мнению автора, какое-либо сходство слова в задуманной фразе с другим, не предназначенным для произнесения, предоставляет возможность последнему достигнуть сознания благодаря искажению, слиянию с другим словом, установлению компромисса (контаминации):
Lagen, dauert, Vorschein,
Jagen, traurig… Schwein.
Так вот, в своей книге «Толкование сновидений»[42] я раскрыл роль процесса сгущения в возникновении из скрытых идей сновидения его так называемого явного содержания. Сходство – вещественное или словесное – двух элементов бессознательного материала становится в таком случае поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного образования, представляющего в содержании сновидения оба этих элемента и наделенного очень часто в силу такого происхождения отдельными противоречащими друг другу предназначениями. Формирование субституций и контаминаций при оговорках становится, таким образом, началом деятельности по сгущению, которую мы сочли соучастницей в построении сновидения.
В небольшой, рассчитанной на широкого читателя статье (Neue Freie Presse от 23 августа 1900 г.: «Как можно оговориться?») Мерингер занимается, в частности, практической ролью известных случаев подмены слов, и как раз тех, в которых одно слово заменяется противоположным по смыслу. «Многие, видимо, еще помнят, как некоторое время тому назад председатель австрийской палаты депутатов открыл ее заседание такими словами: „Уважаемое собрание! Констатирую наличие нужного количества депутатов и объявляю заседание закрытым!“ Лишь общее оживление привлекло его внимание к допущенной ошибке, и он ее исправил. В данном случае эту оговорку можно, скорее всего, объяснить тем, что председателю очень хотелось иметь возможность закрыть заседание, от которого не приходилось ожидать ничего хорошего, однако эта побочная мысль победила, по крайней мере частично, а в результате прозвучало „закрытым“ вместо „открытым“, то есть противоположное тому, что он намеревался сказать. Впрочем, многочисленные наблюдения убедили меня, что противоположные по смыслу слова вообще очень часто взаимозамещаются; именно они уже ассоциированы одно с другим в нашей правильно построенной речи, они плотно примыкают друг к другу, и их легко путают при употреблении».
Далеко не во всех случаях замена слов по контрасту совершается так просто, как произошло в случае с председателем парламента, где обмолвка имела место из-за некоего чувства, выплывшего во внутреннем мире оратора против произнесенной фразы. Аналогичный механизм мы обнаружили в ходе анализа примера «aliquis», где такое внутреннее противоречие проявило себя в забывании слова вместо его замены на противоположное по смыслу. Однако, чтобы уменьшить это различие, заметим, что словечко «aliquis» не имеет, собственно говоря, антипода по смыслу, каковыми оказываются глаголы «открывать» и «закрывать», и что слово «открывать» в силу его широкой употребимости вряд ли удастся забыть.
Если последние примеры Мерингера и Майера демонстрируют нам, что расстройство речи может возникать как под влиянием предварительно произнесенных звуков или после-звуков и – слов одной и той же фразы, которую еще предстоит высказать, так и под воздействием слов из-за пределов задуманной фразы, чье активное действие иначе и не дало бы о себе знать, то прежде всего мы хотели бы выяснить, можно ли совершенно четко разграничить два эти вида оговорок и как отличить примеры одного вида от случаев другого. В этом месте рассуждения следует, однако, вспомнить высказывание Вундта, который в своей обширной разработке законов развития языка (Völkerpsychologie, I Band, I Teil, S. 371 u. ff., 1900) обсуждает также и феномен оговорок. В них, как и в других родственных им явлениях, всегда присутствует, согласно Вундту, влияние психики. «Прежде всего к ним относится в качестве благоприятствующего условия ничем не сдерживаемый поток активизированных произнесенными звуками фонетических и словесных ассоциаций. В качестве неблагоприятного фактора, уводящего поток в сторону, выступает отсутствие или ослабление тормозящего его движение воздействия воли или утвердившегося здесь в роли воли внимания. Проявляется ли подобная деятельность ассоциаций в том, что предвосхищается приближающийся звук, воспроизводится звук уже произнесенный, или же между звуками вставляют какой-то другой, но давно и привычно употребляемый, или, наконец, в том, что сказывается действие совершенно других слов, находящихся с произносимыми звуками в ассоциативной связи, – все это характеризует лишь различия в направлении и, пожалуй, в сфере деятельности сформировавшихся ассоциаций, но отнюдь не природу последних. В некоторых случаях можно к тому же усомниться, к какой разновидности следует причислить конкретное расстройство речи, или решить, не лучше ли, следуя принципу усложнения причин[43], объяснять его совпадением нескольких мотивов» (с. 380–381).
Признаю эти замечания Вундта вполне обоснованными и весьма конструктивными. Пожалуй, можно более решительно, чем Вундт, подчеркнуть, что позитивный, благоприятно воздействующий фактор расстройства речи – беспрепятственное протекание ассоциаций – и негативный (расслабление сдерживающего его внимания) – постоянно действуют совместно, так что оба они становятся различными сторонами одного и того же процесса. Как раз из-за ослабления сдерживающего влияния внимания начинают свободно протекать ассоциации или, выражаясь категоричнее: благодаря этому ослаблению.
Среди примеров оговорок, собранных мною, я едва ли найду хоть один, в котором сбой речи сводился бы исключительно к тому, что Вундт называет «воздействием контакта звуков». Практически всегда я обнаруживаю еще и вредоносные влияния со стороны чего-то, находящегося вне задуманной фразы; и эта сторонняя помеха представляет собой либо отдельную, остающуюся бессознательной мысль, которая дает о себе знать посредством оговорки и которая зачастую лишь благодаря обстоятельному анализу способна стать осознанной, либо же это – некий психический мотив вообще, направленный против высказывания в целом.
1) Я собрался процитировать моей дочери, которая, кусая яблоко, состроила потешную рожицу, две строчки:
Der Affe gar possierlich ist,
Zumal wenn er vom Apfel frißt.
Обезьяна выглядит очень смешно,
Особенно когда кусает яблоко.
Начал же я: «Der Apfe…» Это выглядит как контаминация «Affe» (обезьяна) и «Apfel» (яблоко) (компромиссное образование) или же может рассматриваться как предвосхищение готового к произнесению «Apfel». Однако более точное положение дел таково: один раз я уже цитировал эти строки и в тот первый раз не оговорился. Обмолвился же только при повторении, которое было вынужденным, потому что дочь, к которой эта цитата была обращена, ее не слышала, будучи занята чем-то другим. Это повторение и связанное с ним желание избавиться от этой фразы я должен был включить в мотивацию сделанной ошибки, представляющей собой результат сгущения.
2) Моя дочь говорит: «Ich schreibe der Frau Schresinger» [ «Я пишу госпоже Шрезингер»] – на самом-то деле фамилия дамы Шлезингер. Эта ошибка в речи связана, видимо, со стремлением облегчить членораздельное произношение, так как после повторившегося r трудно выговорить l… Впрочем, должен добавить: эта оговорка приключилась с моей дочерью несколько минут спустя после того, как вместо «Affe» я произнес «Apfe». Оговорки весьма заразительны, как и забывание имен. У Мерингера и Майера эта их особенность отмечена. Причину этой психической заразительности я не сумею назвать.
3) В начале психотерапевтического приема пациентка говорит: «Ich klappe zusammen wie ein Tassenmescher – Taschenmesser» [ «Я сложилась как перочинный нож»]. Звуки явно перепутаны, и оправданием этого могут опять-таки служить трудности произношения. («Wiener Weiber Wäscherinnen waschen weiße Wasche» – «Венские женщины-прачки стирают белое белье»; «Fischflosse» – «рыбий плавник», а также другие скороговорки и проверочные слова.) После того как обратили ее внимание на обмолвку, она быстро ответила: «Понятно, но это только потому, что сегодня вы сказали „Ernscht“» [вместо Ernst – серьезно – нем.]. И в самом деле, я встретил ее фразой «Heute wird es also Ernst» [ «Итак, сегодня шутки в сторону»] (потому что это был последний прием перед отпуском), и в шутку я расширил слово «Ernst» до «Ernscht». В ходе него она то и дело оговаривалась, и в конце концов я заметил, что она меня не просто имитирует, но в ее бессознательном имеются специфические причины держаться за слово «Ernst» в качестве мужского имени[44].
4) В следующий раз та же пациентка обмолвилась следующим образом: «Ich bin so verschnupft, ich kann nicht durch die Ase Nahmen» (вместо Nase atmen [ «У меня такой насморк, что не могу дышать носом»]). Она сразу же соображает, как «докатилась» до этой ошибки: «Каждый день я сажусь в трамвай на улице Хазенауэр (Hasenauerstraße), а сегодня утром, ожидая его, мне пришло в голову, что если бы я была француженкой, то произносила бы „Азенауэр“ (Asenauer), ведь французы всегда опускают букву h в начале слова». Затем она привела ряд воспоминаний о французах, с которыми была знакома, а после длинного окольного пути добралась до воспоминания, что, будучи четырнадцатилетней девицей, исполняла роль Пикарды в небольшой пьесе «Kurmärker und Pikarde»[45] и говорила при этом на ломаном немецком. В дом, где она тогда проживала, приехал гость из Парижа – эта случайность и пробудила у нее весь этот ряд воспоминаний. Подмена звука явилась, стало быть, последствием вторжения бессознательной мысли, посторонней тому, о чем шла речь.
5) Совершенно аналогичен механизм оговорки у другой пациентки, которой память изменила посреди воспроизведения давно забытого детского воспоминания. Память не пожелала сообщить ей, за какое место тела ее схватила чья-то наглая и похотливая рука. Сразу после этого она посетила одну свою подругу и поговорила с ней о дачах. На вопрос, где именно располагается ее домик в М., она ответила «An der Berglande» вместо «Berglehne» [Berglande – бедро, Berglehne – склон горы – нем.].
6) Еще одна пациентка, которую по завершении приема я спрашиваю, как поживает ее дядюшка, отвечает: «Не знаю, я вижу его только in fragranti [на месте преступления]». На следующий день ее первые слова: «Мне, право, крайне стыдно, что я вам так по-дурацки ответила. Вы должны были, конечно же, посчитать меня абсолютно темной женщиной, постоянно путающей всякие иностранные слова. Я же собиралась сказать: en passant [мельком]». Тогда мы еще не знали, откуда она взяла ошибочно употребленное слово. Впрочем, в ходе того же сеанса она привела его причину в виде продолжения темы вчерашнего дня, в которой важная роль выпала «поимке с поличным» (in fragranti). Стало быть, ошибка в речи, совершенная днем раньше, предвосхитила тогда не ставшее еще осознанным воспоминание.
7) Что касается другой пациентки, то в определенном месте анализа мне пришлось высказать предположение, что в то время, о котором мы как раз вели разговор, она стыдилась своей семьи и упрекала отца за что-то нам еще неизвестное. Она ничего такого не помнила и все же объявила это невероятным. Однако продолжила разговор, заметив по адресу своей семьи: «Одного у них не отнимешь: ведь это особые люди – они все geiz [скупы]; я хотела сказать geist [духовны]», – и в этом заключался ее реальный, вытесненный ею из памяти упрек семье. То, что посредством обмолвки пробивается именно та мысль, от высказывания которой хотели бы воздержаться, происходит довольно часто (ср. случай у Мерингера «zum Vorschwein gekommen»). Различие состоит лишь в том, что у лингвиста говорящий стремился сдержать что-то им осознанное, тогда как моей пациентке было неизвестно то, что она сдерживает, или, можно сказать, она не знала, что ее что-то сдерживает и что это что-то собой представляет.