Следующие два примера[53], заимствованные у Т. Рейка (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1915), возникли в ситуациях, в которых оговорки происходят с особенной легкостью, потому что в них приходится гораздо больше сдерживать себя, чем говорить.
23) Один господин высказывает молодой даме, у которой недавно умер супруг, свои соболезнования и присовокупляет: «Вы найдете утешение в том, что полностью
24) Тот же господин беседует на вечеринке с той же дамой о больших приготовлениях, предпринятых в Берлине к празднику Пасхи, и спрашивает ее: «Видели ли вы сегодня витрину у Вертхайма? Она крайне
Такое же условие свойственно и наблюдению, обстоятельный отчет о котором предоставил д-р Ганс Закс:
25) «Одна дама рассказывает мне об общем знакомом, будто он был, когда она его видела в последний раз, как всегда очень элегантно одет, особенно выделялись его необыкновенно красивые коричневые полуботинки. На мой вопрос, где он ей тогда встретился, она сообщила: „Он позвонил в дверь моего дома, и я увидела его через приспущенную штору. Однако я ему не открыла и вообще не подала никаких признаков жизни, так как не хотела, чтобы он узнал о моем нахождении в городе“. Вслушиваясь в ее слова, я подумал про себя, что она при всем том мне чего-то недоговаривает. Наиболее вероятно, она скрыла это от меня потому, что находилась не одна или не была одета для приема посетителей, а поэтому спросил с долей иронии: „Стало быть, сквозь закрытые шторы вы смогли любоваться его повседневной обувью (
Военные времена, как и нынешние, породили целый ряд оговорок, понимание которых не доставляет особых трудов.
26) «В каком роде войск воюет ваш сын?» – спросили одну даму. «В 42-й батарее Mördern (убийц)» [вместо Mörsern].
27)[54] Лейтенант Генрих Хайман пишет с фронта: «Я оторвался от чтения захватывающей книги, чтобы быстро заменить телефонистов, обеспечивающих связь. Проверку проходимости сигнала я завершил словами „контроль проведен
28)[55] Фельдфебель инструктирует группу рядовых о необходимости точно писать домашний адрес, чтобы не потерялась
29) Следующим, исключительно красивым, а благодаря своему вызывающему глубокую печаль контексту еще и важным примером я обязан сообщению д-ра Л. Чежера, который наблюдал его во время пребывания в годы войны в нейтральной Швейцарии и досконально проанализировал. Далее воспроизвожу его письмо с несущественными сокращениями.
«Позволю себе сообщить случай оговорки, который произошел с профессором M. N. в O. в ходе одной из его прочитанных в только что прошедшем летнем семестре курсе лекций о психологии ощущений. Должен предварительно заметить, что эти лекции читались в актовом зале университета при большом стечении интернированных французских военнопленных и в присутствии радикально настроенных в большинстве своем в пользу Антанты франко-швейцарских студентов. В то время в O., как и в самой Франции, слово
В рассматриваемом случае профессор N. собирался обсудить практическое значение эмоций и намеревался привести пример их целенаправленного использования ради наделения неинтересной самой по себе физической деятельности чувством удовольствия и тем самым повышения ее эффективности. Короче говоря, он излагал, естественно, по-французски историю, перепечатанную местными газетами из какого-то старого немецкого журнала, одного немецкого школьного наставника, который заставлял своих учеников работать в саду, а чтобы вдохновить их работать с бóльшим старанием, просил их представить себе, что они разбивают лопатой не комья земли, а черепа французов. При ее пересказе профессор каждый раз, когда речь заходила о немцах, вполне корректно называл их
Не по формальным соображениям, а как настоящий ученый, профессор, начиная свое выступление, собирался ни в коем случае не поддаться общепринятому словоупотреблению, а возможно, еще и искушению и не позволить прозвучать с университетской кафедры актового зала словам, запрещенным даже федеральным законом! И вот именно в тот момент, когда, довольный, он произнес в последний раз совершенно правильно „instituteur allemand“ и устремился, про себя с облегчением выдохнув, к безобидному финишу, к нему привязалась с трудом удерживаемая от произнесения вокабула, созвучная со словом „motte“, и… беда случилась. Боязнь совершить политическую бестактность, возможно, еще и подавляемое удовольствие использовать привычные и всеми ожидаемые слова, а также неприятие прирожденным республиканцем и демократом любого стеснения свободного выражения мнений интерферирует с главной, направленной на адекватное воспроизведение примера целью. Эта тенденция усиливать или ослаблять известна лектору, и он, нельзя предположить ничего другого, перед оговоркой думал о ней.
Совершив оговорку, профессор N. не заметил, по крайней мере, не исправил ее, что обычно делается автоматически. Зато ляпсус был воспринят французскими слушателями с полнейшим удовлетворением и подействовал так же, как целенаправленная словесная острота. Я же следил за этим кажущимся безобидным процессом с глубоким внутренним волнением. А так как по вполне понятным причинам мне пришлось еще и отказаться задать профессору возникающие в соответствии с психоаналитическим методом вопросы, то в любом случае эта обмолвка стала для меня убедительным доказательством правоты Вашего учения о детерминации ошибочных действий и глубокого сходства оговорки с остротой».
30) Под влиянием горестных переживаний военного времени появилась оговорка, о которой сообщает вернувшийся на родину австрийский офицер, оберлейтенант Т.:
«В течение нескольких месяцев моего итальянского плена мы, около двухсот офицеров, размещались в довольно тесной вилле. В это время один из наших товарищей умер от гриппа. Впечатление, вызванное этим событием, было весьма глубоким; известно, что ситуация, в какой мы оказались, – недостаток медицинской помощи, беспросветность нашего тамошнего существования – делали возможность распространения эпидемии более чем вероятной. Тела умерших мы складывали в подвальном помещении. Как-то вечером, когда вместе с приятелем мы совершали обход вокруг нашего дома, нам обоим захотелось взглянуть на эти тела. При входе в подвал мне, идущему первым, открылось зрелище, повергшее меня в ужас, поскольку я не был готов обнаружить гробы с телами совсем рядом со входом, и мне с такого близкого расстояния пришлось при зыбком пламени свечи созерцать навевающую страх картину. Все еще под впечатлением от нее, мы продолжили обход. В месте, откуда нам открылся вид залитого светом луны парка, хорошо освещенного луга и появившейся за ним полосой тумана, я сравнил это зрелище с представлением о хороводе эльфов, танцующих на опушке, плотно окруженной расположенными неподалеку соснами.
После обеда следующего дня мы похоронили умерших товарищей. Дорога от места нашего заточения до кладбища небольшого сельского местечка была в равной мере и горькой, и унизительной, ведь вопящие молокососы, язвительные, глумящиеся селяне, грубые, безумно орущие крикуны воспользовались этим поводом, чтобы позволить себе открыто выразить свои чувства, смешивающие любопытство с ненавистью. Ощущение, что невозможно не заболеть в этом беззащитном состоянии, отвращение к проявлениям дикости овладело мной, что сопровождалось ростом горькой обиды вплоть до самого вечера. В те же часы, что и днем ранее, в том же составе мы начали обход, правда на этот раз по дорожке из гравия вокруг нашего жилища; когда мы проходили мимо решетки на подвальном окне, за которым лежали тела, меня переполнили воспоминания о впечатлении, которое оставил во мне их вид. В том месте, где передо мной предстал освещенный луной парк, и опять же при полной луне я остановился и обратился к спутнику со словами: „Wir könnten uns hier ins
В ходе дальнейшего осмысливания мне стало ясно, что имело место совпадение ряда внешних обстоятельств двух вечеров: одинаковое время дня, характер освещения, одни и те же место и спутник. Я вспомнил чувство недовольства, которое пережил, когда начали высказывать озабоченность по поводу распространения гриппа, однако одновременно существовал и внутренний запрет, не позволяющий страху овладеть мною. Даже смысл фразы „Wir könnten ins Grab sinken“ [„Мы могли сойти в могилу“] был осознан мною, как я убедился, лишь после внесения в нее исправления (употребление
Добавлю, что в то время я страдал от „страшных снов“, в которых видел одну близкую мне родственницу серьезно больной, а как-то раз даже мертвой. Еще перед самым попаданием в плен я получил известие, что особенно сильно грипп лютовал в родных краях этой родственницы, и даже высказал ей свою крайнюю тревогу. С той поры у меня не было связи с ней. Месяцем позже я получил известие, что за две недели до описываемого события она стала жертвой эпидемии!»
31) Следующий пример обмолвки моментально проясняет один из прискорбных конфликтов, выпадающих на долю врача. Некий обреченный, скорее всего, на смерть мужчина, чей диагноз не был, впрочем, еще установлен, приехал в Вену, чтобы здесь поджидать разрешения своих трудностей, и попросил друга юности, ставшего известным врачом, взять на себя его лечение, на что тот – не без внутреннего сопротивления – в конце концов согласился. Больному необходимо было находиться в лечебном заведении, и врач предложил санаторий «Гера». Это место, предназначенное главным образом для определенных целей (родильный дом), больного не устроило. «Да что ты, – горячо возражал врач, – в „Гере“, думаю, могут