Психопатология обыденной жизни

1) На листе бумаги, содержащем короткие ежедневные записи, главным образом делового свойства, я обнаружил, к удивлению своему, среди реальных чисел сентября ошибочно вписанную дату – «четверг, 20 октября». Объяснить это предвосхищение событий удалось без особого труда, и как раз в качестве проявления некоего желания. Несколькими днями раньше я после отпускного путешествия вернулся посвежевшим к своей врачебной практике, но число пациентов было еще невелико. По приезде я обнаружил письмо от пациентки, записавшейся на прием на 20 октября. Делая записи на тот же день в сентябре, я мог, видимо, подумать: «Ведь X., должно быть, уже в Вене, как жаль терять почти целый месяц!», и с этой мыслью переместил запись вперед. В этом случае мысль, вносящую помеху, вряд ли можно назвать предосудительной; зато в связи с этим мне удалось сразу же разгадать причину письменной ошибки, как только я ее заметил. Совершенно аналогичную и так же мотивированную описку я повторил затем осенью следующего года. Э. Джонс изучал подобные ошибки с датами и в большинстве случаев легко выявлял их мотивацию.

2) Я получил корректуру своей статьи для «Jahresbericht für Neurologie und Psychiatrie» и, естественно, был обязан особенно тщательно проверить фамилии авторов, которые принадлежали к разным нациям и поэтому обычно доставляли значительные трудности наборщикам. Некоторые иноязычно звучащие фамилии мне и в самом деле пришлось поправить, но одну-единственную фамилию наборщик исправил сам, как ни странно, вопреки ее написанию в моей рукописи и имел для этого все основания. Я написал Buckrhard, тогда как наборщик угадал за этим словом Burkhard (Буркхард). Там я вполне заслуженно хвалил статью некоего акушера о влиянии факта рождения на возникновение детского паралича, не имел я ничего против и ее автора, но ту же самую фамилию носил еще и один писатель в Вене[95], рассердивший меня своей невнятной критикой «Толкования сновидений». Ситуация выглядела так, словно при написании фамилии Буркхард, которую носил акушер, я вспомнил что-то дурное о Б.-писателе, ибо искажение имени собственного довольно часто означает, как я уже упоминал в связи с оговорками, пренебрежение его обладателем[96].

3)[97] Это утверждение превосходно доказывает А. Й. Шторфер с помощью самонаблюдения. В ходе него автор разъясняет с заслуживающей поощрения искренностью мотивы, побудившие его неправильно припомнить фамилию ошибочно предполагаемого конкурента, а затем неправильно ее написать:

«В декабре 1910 г. в витрине цюрихского книжного магазина я увидел новую тогда книгу доктора Эдуарда Хичмана об учении Фрейда о неврозах. Как раз тогда я работал над текстом доклада, который вскоре собирался сделать в одном академическом сообществе, об основных чертах фрейдовской психологии. В уже написанном к тому времени введении к докладу я указал на историю развития этого вида психологии из исследований в прикладных областях этой науки, на определенные, вытекающие из этого факта трудности систематизированного описания ее основных черт, и на то, что еще отсутствует их описание в целом. Когда я увидел эту книгу (дотоле неизвестного мне автора) в витрине магазина, поначалу я и не подумал ее купить. Однако несколько дней спустя решил это сделать. В витрине этой книги уже не было. Я назвал книготорговцу недавно вышедшую в свет книгу и авторство ее приписал „д-ру Эдуарду Хартману“. Книгопродавец поправил меня: „Похоже, вы имели в виду «Хичман»“, – и принес книгу».

Бессознательный мотив этого ошибочного действия был вполне понятен. Каким-то образом я зачислил себе в заслугу то, что свел воедино все основные тенденции психоаналитических теорий, и явно смотрел с завистью и раздражением на книгу как на преуменьшение моих заслуг. Переделка имени – это акт неосознанной враждебности, сказал я себе после написания „Психопатологии обыденной жизни“. Этим объяснением я в тот раз и удовольствовался.

Несколькими неделями позже я заметил у себя сходное ошибочное действие. В этом случае я затронул еще и вопрос: почему Эдуарда Хичмана я переделал в Эдуарда Хартмана (Hartmann E.)[98]? Не навело ли меня на фамилию известного философа простое сходство имен? Моей первой ассоциацией стало припоминание высказывания, которое я как-то услышал от профессора Хуго фон Мелтцля, восторженного почитателя Шопенгауэра. Оно звучало примерно так: „Эдуард фон Гартман – это подпорченный, перелицованный Шопенгауэр“. Эмоциональное стремление, с помощью которого подмена детерминирует забытое имя, такова: „Ах, у этого Хичмана в обобщающем описании теории неврозов не очень-то многое получилось; он, похоже, соотносится с Фрейдом так же, как Гартман с Шопенгауэром“.

Короче говоря, я посчитал этот случай детерминированным забыванием с появлением подмены.

Спустя полгода мне попала в руки газета, на которой я сделал запись, при этом заметив, что вместо Hitschman (Хичман) написал несколько раз Hintchman (Хинчман)» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1914, II)[99].

4) Выглядящий более серьезным пример описки, который я мог бы, видимо, отнести с тем же успехом к ошибочному выбору вещей, таков:

«Я намеревался взять в сберегательной кассе почтовой службы сумму в 300 крон и отправить их родственнику, уехавшему на лечение. При этом я заметил, что у меня на счету числится 4380 крон, и решил уменьшить счет до 4000 крон, которые в ближайшее время не придется трогать. После того как я выписал надлежащий чек и поменял, соответственно, цифры, я неожиданно заметил, что заказал не 380 крон, как собирался, а между прочим 438 крон, и испугался ненадежности своих действий. Этот испуг вскоре я посчитал неоправданным: ведь я не стал беднее, чем был до этого. Но довольно долго мне пришлось раздумывать над тем, какое влияние исказило в данном случае мое первое намерение, при этом никак не оповестив об этом мое сознание. Сначала я оказался на ложном пути и собирался вычесть 380 из 438, но не знал, что делать с получившейся разницей. Наконец в голову приходит мысль об их подлинной взаимосвязи. Ведь 438 составляет десять процентов от суммы в 4380 крон, такую же скидку дает книготорговец. Я припоминаю, что несколькими днями раньше отобрал несколько книг по медицине, ставших мне неинтересными, чтобы предложить их букинисту как раз за 300 крон. Тот посчитал запрос слишком высоким и пообещал в ближайшие дни дать окончательный ответ. Если он примет мое предложение, то тем самым возместит мне сумму, которую я намеревался выделить больному. Не буду отрицать, что мне было жаль этих денег. Свои чувства в связи с замеченной промашкой мне удалось объяснить опасением потерять из-за нее кое-какие деньги. Однако оба чувства – и огорчение в связи с этой тратой, и связанная с ней боязнь обеднеть – совершенно чужды моему сознанию, я не сожалел, когда обещал эту сумму, а мотив подобного сожаления посчитал бы смехотворным. Скорее всего, я даже не поверил бы в наличие у меня такого чувства, если бы благодаря применению психоанализа к пациентам не был хорошо знаком с вытесненным психическим материалом и если бы несколькими днями раньше не видел сновидение, требующее такого понимания[100].

5) Привожу в полном соответствии с В. Штекелем описание следующего случая, за достоверность которого могу во всяком случае поручиться:

«Совершенно поразительный пример описки и очитки имел место в редакции одного популярного еженедельника, руководство которого было публично обвинено в „продажности“, и ему пришлось опубликовать статью в свою защиту и оправдание. Это было проделано довольно душевно и с изрядным пафосом. Шеф-редактор журнала внимательно прочитал статью; само собой разумеется, автор сделал это неоднократно, сначала в виде рукописи, а потом и корректуры, и все были вполне довольны. Неожиданно появился корректор и обратил внимание на маленькую ошибку, ускользнувшую от внимания всех. В одном месте рукописи было совершенно ясно напечатано: „Наши читатели охотно засвидетельствуют, что мы всегда самым корыстным образом (in eigennützigster Weise) выступали за благополучие общества“. Разумеется, собирались написать самым бескорыстным образом (in uneigennützigster Weise). Однако подменная мысль с силой стихии прорвалась сквозь пафосную оболочку».

6)[101] Недавно читательница газеты «Pester Lloyd», фрау Ката Леви из Будапешта, была удивлена, скорее всего, непреднамеренно откровенным высказыванием, присланным в газету по телеграфу из Вены 11 октября 1918 г.: «По причине абсолютного доверия, установившегося в ходе всей войны между нами и немецкими союзниками, несомненно, можно предположить, что две державы могли бы достигнуть согласованного решения по любому поводу. Было бы также излишним упоминать, что даже на нынешнем этапе имеет место активная и неполноценная совместная работа союзных дипломатов».

Только несколько недель спустя стало возможным об этих «доверительных отношениях» высказаться вполне откровенно, не скрываясь больше за описками (или опечатками).

7)[102] Один из задержавшихся в Европе американцев, который покинул жену, рассорившись с ней, считает, что теперь стоит с ней помириться, и настоятельно просит приехать к определенной дате к нему за океан. «Было бы прекрасно, – пишет он, – если бы ты, как и я, смогла прибыть на „Мавритании“». Листок бумаги, на котором была написана эта фраза, он, однако, не решился отправить, а предпочел написать ее на новом, так как не захотел, чтобы жена заметила исправление, которое пришлось внести в название судна, ведь сначала он написал «Лузитания»[103].

Эта описка не нуждается в пояснении, она понятна и так. Однако подходящий случай позволяет добавить кое-что: его жена посещала Европу еще перед войной по случаю смерти единственной сестры. Если не ошибаюсь, «Мавритания» – это эксплуатируемое до сих пор судно, одного класса с потопленной во время войны «Лузитанией».

8)[104] Один врач обследовал ребенка и выписал ему рецепт, в котором встретилось слово алкоголь. Пока он это делал, мать надоедала ему дурацкими и пустыми вопросами. Внутренне врач был твердо настроен не сердиться по этому поводу. Свое намерение он осуществил, но, выписывая рецепт, допустил описку. В рецепте вместо Alcogol было написано Achol (желчь).

9)[105] Из-за сходства материала включу сюда еще один случай, который Э. Джонсу сообщил А. Брилл. Последний, будучи абсолютным абстинентом, позволил одному другу соблазнить себя и выпил немного вина. На следующее утро острая головная боль стала поводом пожалеть о своей уступчивости. Он должен был написать на бумаге имя пациентки, которую звали Этель (Ethel), вместо него он написал Этиль (Ethil – этиловый спирт). Видимо, при этом сыграло роль и то, что упомянутая дама сама пила больше, чем позволяло ее здоровье.

Так как ошибка врача, выписывающего рецепт, претендует на значение, далеко выходящее за пределы обычной роли ошибочных действий, воспользуюсь поводом подробнее сообщить о единственном из опубликованных до сих пор анализе похожей врачебной оплошности.

10)[106] Д-р Эдуард Хичман (повторный случай промашки при выписывании рецепта): «Один коллега рассказал мне, что в течение года с ним не раз случалось так, что он ошибался, выписывая определенное лекарство пациенткам-женщинам преклонного возраста. Дважды он прописывал десятикратную дозу, а после того, как он неожиданно это понимал, ему под давлением сильного страха изрядно навредить пациентке и самому ждать крупных неприятностей приходилось с крайней поспешностью делать все, чтобы вернуть рецепт. Такое особенно поучительное действие заслуживает выяснения с помощью более детального описания ряда конкретных случаев и их анализа.