Но Бертрам ее даже не услышал. То есть он встал, поспешил ей навстречу, сияя, но она не успела сказать ни слова, как заговорил он сам:
– Билли, я снова могу рисовать! – воскликнул он. – Рука меня почти слушается. Посмотри, у меня кое-что получилось! Я просто взял карандаш и… – тут он осекся, глядя Билли в глаза. Лицо его слегка омрачилось. – Ты… ты говорила что-то важное, когда вошла?
Примерно полминуты Билли молча смотрела на мужа. Потом принужденно засмеялась.
– Нет, ничего особенного, – весело ответила она, потом, неожиданно поменявшись, она бросилась через всю комнату, нашла палитру, вытащила из длинного ящика пучок кистей и протянула их мужу театральным жестом.
– А теперь рисуй немедленно! – велела она ему как можно настойчивее.
Бертрам пристыженно рассмеялся.
– Билли, я хотел сказать… – заговорил он, но Билли уже убежала.
Она быстро поднялась наверх, яростно твердя самой себе:
– Ну, Билли Нельсон Хеншоу, это случилось. А теперь веди себя как подобает. Он снова стал художником. Ты знаешь, что это значит. Не забывай, что искусству он принадлежит больше, чем тебе. Так говорит Кейт и все остальные. А ты-то думала, что он будет заниматься тобой и твоими глупенькими песенками. Ты хочешь разрушить его карьеру? Как будто он может проводить все время с тобой и думать только о тебе! Честно говоря, я ненавижу искусство!
– Билли, что ты сказала? – удивленно спросил Уильям, показываясь на лестнице этажом выше. – Ты обращалась ко мне, дорогая?
Билли посмотрела наверх. Лицо ее прояснилось, и она засмеялась, хоть и печально.
– Нет, дядя Уильям, я не с вами говорила, – вздохнула она. – Я просто… просто оказывала первую помощь пострадавшим, – закончила она, проскальзывая к себе.
– Господи, о чем это она? – гадал дядя Уильям, спускаясь по лестнице вниз.
Со следующего дня Бертрам потихоньку начал рисовать. Еще через день он стал рисовать больше, потом еще больше. Он казался птицей, выпущенной из клетки, – таким он стал счастливым. Его глаза стали сверкать как раньше, вернулась и прежняя улыбка. Теперь Билли осознала, что последние несколько недель он почти не улыбался, и она не знала, от чего ей больнее: от того, что этой улыбки не было раньше, или от того, что она вернулась. И одновременно она презирала себя за то, что вообще задается этим вопросом.
Для Билли эти дни выдались непростыми, хотя Бертраму она всячески демонстрировала радость. Дяде Уильяму и тете Ханне тоже доставались улыбки, и, поскольку ей не с кем было поговорить о своих настоящих чувствах, она говорила сама с собой. Впрочем, для Билли это было не в новинку. С раннего детства она именно так и преодолевала трудности.
– Это так глупо, Билли Хеншоу! – бранила она сама себя, когда Бертрам увлекся работой и совсем забыл, что договаривался с ней погулять. – Да, тебе принадлежал каждый его час с того дня, когда вы поженились, но нет никаких причин полагать, что так будет и дальше, раз у него зажила рука! И между прочим, ты говорила, что именно этого-то делать и не станешь – мешать ему уделять работе достаточно времени.
– Но я вовсе не мешаю, – возражала она сама себе, – я наоборот велю ему работать. Просто он так радуется, когда работает. Его вообще не волнует то, что мы не вместе. Он просто счастлив!
– А ты разве не хочешь, чтобы он был счастливым? Фи! Какой стыд! Хорошенькая же из тебя жена художника. Кажется, Кейт была права, и ты в самом деле собираешься испортить его карьеру.
– Хм! – сказала Билли и тряхнула головой. Немедленно бросилась к пианино и уселась на табурет. Из-под ее пальцев полилась веселая мелодия, и в комнате как будто раздался топот танцующих ног. Быстрее и быстрее играла Билли, быстрее и быстрее топали маленькие танцоры. Потом открылась дверь, и Бертрам крикнул:
– Билли!