В Кэндлфорд!

– Какой задира!

До поры до времени общественное мнение было единодушно.

Но Сьюзи отнеслась к своему избиению не так, как прочие. Другие жены, появляясь на людях с синяком, всегда рассказывали, что кололи дрова, а одно полено случайно подскочило и угодило в лицо. Это объяснение было столь же понятно и общеупотребительно, как и «Меня ни для кого нет дома» у светских дам, и благовоспитанность требовала принимать его за чистую монету. Но Сьюзен вообще не давала никаких объяснений своему состоянию. Как всегда быстрая и решительная, она сновала возле коттеджа, занимаясь повседневными делами, и не просила у соседей ни сочувствия, ни совета. Минуло несколько дней, прежде чем стало известно, что Сьюзен с подбитым глазом и свежими синяками отправилась в полицейский участок в Кэндлфорде и заявила на Сэмми.

Уж тут-то в Кэндлфорд-Грине нашлось о чем поговорить, и пересудам не было конца и краю. По признанию некоторых людей, они были в ужасе оттого, что такой бугай, как Сэм, оказался таким грубияном и поднял лапищу на свою прелестную маленькую женушку, добрую мать и образцовую хозяйку, безусловно, слишком хорошую для него. Они считали, что Сьюзен поступила совершенно правильно, обратившись в полицию. Показала, значит, характер! Другие утверждали, что она сущая мегера, как и все маленькие белобрысые худышки, и кто знает, что там приходилось терпеть этому бедолаге, ее мужу. Она заклевала Сэма, это точно, пилила каждую минуту, когда он был дома, а коттедж содержался в такой безумной чистоте, что несчастный был вынужден снимать черную от угольной пыли одежду в сарае и мыться, прежде чем ему позволяли садиться ужинать. Тотчас образовались две партии. Одна записала Сэма в дикари, а Сьюзен – в героини, другая же если и не считала Сэма героем, то, во всяком случае, утверждала, что обращались с ним дурно, а Сьюзен настоящая дрянь. В этом деле одна семейная перепалка породила множество ссор.

Но у Сьюзен был припасен для соседей еще один сюрприз. В надлежащий срок Сэм предстал перед судом и был приговорен за избиение жены к месяцу тюремного заключения. Сьюзен вернулась из суда домой и, опять ни слова никому не сказав о своих намерениях, усадила троих малышей в коляску, заперла дом и отправилась в кэндлфордский работный дом, на пребывание в котором, как выяснилось, имела полное право, поскольку осталась без официальных средств к существованию, пока ее муж сидел в тюрьме. Женщина вполне могла продолжать жить дома, потому что торговцы предоставили бы ей кредит, а соседи помощь, или поселиться у своих родителей в соседнем селе, но она сама выбрала свой путь. Этот шаг лишил Сьюзен многих преданных сторонников, которые с нетерпением ждали возможности поддержать ее своим сочувствием и материальной помощью, а хулителей заставил еще ожесточеннее ее осуждать. Впоследствии она заявляла, что сделала это, дабы пристыдить Сэма, и, без сомнения, преуспела в этом, ведь его унижение, должно быть, усугублялось тем, что содержание его жены и детей легло на приход. Однако время, проведенное в работном доме, по-видимому, стало наказанием и для Сьюзен. Общеизвестно, что жизнь в подобных заведениях для респектабельной молодой женщины отнюдь не сахар.

Впрочем, закончилась эта история благополучно. Возвращение воссоединившегося семейства в свой дом после того, как истек срок заключения Сэма, запомнилось Лоре на всю жизнь. Супруги прошествовали мимо почты, приветливо беседуя друг с другом, Сэм толкал перед собой коляску, а Сьюзен тащила сетку с разными лакомствами, которых они накупили по дороге домой, чтобы отпраздновать второе новоселье. Малыши сжимали в ручонках игрушки, один мальчуган дудел в жестяную дудку, извещая о своем приближении окружающих. Впоследствии Сэмми сделался образцовым супругом, едва ли не чрезмерно нежным и внимательным, а Сьюзен, по-прежнему державшая бразды правления в своих руках, старалась не слишком их натягивать, чтобы не ущемлять мужа.

В свое время большое волнение вызвал семейный спор из-за земли. Один местный старик много лет назад унаследовал от родителей коттедж и два небольших поля, которыми до поры до времени пользовался безо всяких возражений. Затем племянница этого человека, дочь его давно умершего младшего брата, заявила свои притязания на часть земель, которая, как она утверждала, по закону должна была достаться ее отцу. Требование это не имело под собой оснований, ибо по завещанию дом и земля были оставлены старшему сыну, который всегда жил с родителями и помогал им управлять небольшим хозяйством. Отец Элайзы унаследовал небольшую сумму денег и кое-какую мебель. Очевидно, женщина считала, что, хотя деньги и мебель могут быть оставлены по завещанию в соответствии с волей завещателя, земля должна делиться между всеми сыновьями поровну. Будь это даже и справедливое требование, по истечении срока давности его надлежало урегулировать в суде, но Элайза, будучи особой самоуверенной и властной, решила присвоить себе землю силой.

В то время она жила в другой деревне, и ее дядя впервые узнал о намерении племянницы, когда однажды утром на одном из полей появилась артель работников и начала уничтожать живую изгородь. По их словам, им было велено подготовить участок под новый коттедж, который владелица земли миссис Киббл собиралась здесь возвести. Старый Джеймс Эшли был человек миролюбивый, убежденный методист, и пользовался в Кэндлфорд-Грине большим уважением, но такой афронт, ясное дело, вызвал у него приступ гнева, и работников немедля отправили заниматься более законными делами. Но то было только начало раздора, длившегося целых два года и весьма развлекавшего непричастных к нему людей.

Племянница Эшли, высокая, довольно красивая женщина, носившая длинные золотые серьги и часто щеголявшая в красной шали, заявлялась в Кэндлфорд-Грин примерно раз в неделю. Она неизменно отказывалась заходить в дом, чтобы спокойно все обсудить, как предлагал ей дядя, а вместо этого располагалась на участке, который называла своим, и орала. Громогласность миссис Киббл и людское любопытство вполне обеспечивали ей аудиторию, но для пущей надежности она обзавелась старомодным обеденным колокольчиком, служившим для того, чтобы объявлять о ее прибытии, а также заглушать любые возражения оппонента. Бедному старику не оставляли никаких шансов в этом противоборстве. Участие в шумных перепалках противоречило как его характеру, так и религиозным убеждениям. Зачастую мистер Эшли уходил в дом, запирался и опускал шторы, явно надеясь, что племяннице скоро надоест выкрикивать оскорбления, если он покажет, что не обращает на них внимания. Когда Элайза произносила нечто такое, что нельзя было оставить без ответа, старый Джим открывал дверь, высовывал голову и сдержанно протестовал, но, поскольку все, что он говорил в такие моменты, заглушал звон колокольчика, его слова почти не оказывали воздействия ни на мнение деревни, ни тем более на поведение его племянницы.

Его права на свои скромные владения были настолько очевидны, что оставалось только изумляться, сколь многие жители Кэндлфорд-Грина приняли сторону Элайзы. Стыд и срам, заявляли они, что старый Джим завладел всей землей прежде, чем тело его отца успело остыть, хотя, по справедливости, ее следовало разделить. Они восхищались характером Элайзы и выражали надежду, что она будет настаивать на своих правах, вероятно, подсознательно рассчитывая на то, что она и в дальнейшем продолжит их развлекать. Люди более вдумчивые и осведомленные утверждали, что правда на стороне старого Джима.

– Кто правый, за тем и правда, – назидательно цитировали они. Однако верх, кажется, одерживал неправый, вооруженный обеденным колокольчиком.

Но старый Джим, хотя и был не от мира сего, со своим имуществом расставаться не собирался. Когда выяснилось, что письма адвоката на племянницу никакого влияния не возымели, он, наконец, передал дело в суд, где оно было быстро улажено в его пользу, и Элайза с ее длинными сережками наконец исчезла с кэндлфорд-гринской сцены. После этого жизнь в селе какое-то время казалась неправдоподобно мирной.

Но такие потрясения были равномерно распределены во времени и происходили нечасто – слишком нечасто, на вкус некоторых. У единственного констебля, несшего службу в Кэндлфорд-Грине, оставалось столько свободного времени на возню в саду, что он неизменно удостаивался на ежегодной цветочной выставке первых мест за лучшую коллекцию овощей и за самый ухоженный сад. После того как в обиход вошли велосипеды, констебль от случая к случаю давал показания в суде на тех бедолаг, которых уличали в превышении скорости или в езде без фонаря в темное время суток; и все же на протяжении трехсот дней в году его официальные обязанности состояли в том, чтобы в определенные часы дня чопорно прогуливаться в форме по лужку, а вечерами отправляться проведать своего коллегу, стоящего на посту.

Хотя по долгу службы констебль был не лишен чувства собственной значимости, это был человек благожелательный и уравновешенный; однако его, кажется, никто не любил, и они с женой вели несколько обособленное существование – жили в селе, но как бы отдельно от него. В те дни деревенские жители в большинстве своем были законопослушными, и мало у кого имелись личные причины бояться полиции, однако многие по-прежнему считали деревенского констебля потенциальным врагом, которого власти приставили шпионить за ними. В детстве Лора знавала женщину, которая уверяла, что при виде полицейской формы она «вся обмирает», что с иными чувствительными людьми случается, когда они нюхают розу или в комнату входит кошка. А у мальчишек была дразнилка, которую они скандировали при появлении полисмена из-за живой изгороди, находясь на почтительном расстоянии:

Бобби, бобби,В черной шляпе,Жирный, как свин,На носу блин.

Надо полагать, это был отголосок тех времен, когда полицейские еще не носили шлемов.

Выпадали на долю Кэндлфорд-Грина и другие происшествия, не попадавшие в сферу действия закона и все же способные нарушить покой в селе. В ту пору, когда сельские женщины читали мало, а кино еще не изобрели, острые ощущения, которых, по-видимому, требует человеческая природа, приходилось выискивать в реальной жизни. Эту потребность с лихвой удовлетворяли сплетни. В Кэндлфорд-Грине было несколько одаренных кумушек, умевших так раздуть, исказить и приукрасить любое пустячное событие, что к тому времени, как история облетала деревню, тут и там обрастая обстоятельными подробностями, и наконец добиралась до ушей причастных людей, она уже имела так мало сходства с реальными фактами, что с негодованием опровергалась.

И действительно, исполненную чувства собственного достоинства хозяйку крайне рассердило, когда ей сказали, будто в прошлом месяце она была вынуждена то ли продать свое единственное кресло, то ли вернуть его компании, торговавшей товарами в рассрочку, за неуплату взноса, тогда как на самом деле кресло увезли, чтобы заменить на нем обивку, и его владелица в тот момент отнюдь не сидела без гроша, ибо смогла накопить денег на подновление. Еще больше рассердило одного молодого человека, что недавняя холодность его возлюбленной объяснялась распространившимся слухом о том, будто его видели на пороге дома очаровательной молодой вдовы. Он действительно побывал у нее, но вовсе не потому, что пал жертвой женских чар – просто его работодатель, а по совместительству ее домовладелец, попросил выяснить, отчего в доме дымит камин.

Такие истории большого вреда не причиняли. Те причастные, коим посчастливилось обладать чувством юмора, смеялись над измышлениями старых пустомель, которым не мешало бы перебрать собственное грязное белье. Другие же ходили от дома к дому, пытаясь разыскать первоначальный источник сплетни. Им это никогда не удавалось, хотя в какой-то мере вина за распространение слуха лежала на большинстве опрошенных ими людей; зато расследование помогало снизить накал их негодования.

Однако каждые несколько лет в Кэндлфорд-Грине, как, несомненно, и в других деревнях, возникали столь же неправдоподобные слухи, которые все же наносили определенный вред. Так, например, одну находившуюся в услужении и приехавшую домой погостить молодую девушку оговорили, будто она беременна. Ни капли правды в этой истории не было. Бедняжка страдала малокровием и истощением, и добросердечные хозяева отправили ее на несколько недель к родителям восстановить силы на свежем воздухе, но уже вскоре пошла молва не только о ее интересном положении, но и о личности соблазнителя. Эта скромная, чувствительная девушка, будучи слаба здоровьем, очень страдала.

Еще один выход своей энергии немногочисленные злопыхатели обретали в рассылке так называемых шуточных валентинок, написанных измененным почерком. Обычай посылать друзьям и возлюбленным открытки с изящными картинками и кружевами к тому времени уже сошел на нет. Лора родилась слишком поздно, чтобы получать настоящие валентинки. Однако так называемые шуточные валентинки в сельской местности еще сохраняли популярность. Это были аляповатые, отпечатанные на тонкой бумаге открытки с отталкивающими карикатурными изображениями, имевшими более или менее отдаленное отношение к адресату. Можно было найти «шуточную валентинку» для отправки человеку любого ремесла, профессии или наклонностей, всегда с оскорбительным и часто непристойным текстом, рассчитанным на то, чтобы задеть получателя, и в канун Дня святого Валентина через сельские почтовые отделения проходили поразительные количества подобных посланий, как правило, без марки.