В Кэндлфорд!

Однажды Лора вытащила из почтового ящика адресованную ей открытку с изображением уродливой особы, выдающей однопенсовые марки, и напечатанными стишками, начинавшимися со слов: «Себя красоткой воображаешь и нос все выше задираешь…» Далее получательнице советовали, выходя на улицу, обязательно надевать плотную вуаль, чтобы не пугать коров. Под виршами было нацарапано от руки карандашом: «А лутше маску». Девочка бросила открытку в огонь и никому про нее не сказала, но какое-то время страшно огорчалась из-за собственной внешности и оттого, что у нее обнаружился тайный недруг.

Впрочем, клеветнические сплетни и рассылка анонимных валентинок были делом рук всего лишь нескольких зловредных личностей, каких можно отыскать в любом селении. Большинство обитателей Кэндлфорд-Грина, как и большинство в любом другом месте, были добры. Образование уже приносило свои плоды и в деревенской жизни. Дремучие старинные суеверия исчезли. Бедных и некрасивых одиноких женщин больше не подозревали в колдовстве, хотя в Кэндлфорд-Грине еще жил человек, который твердо верил, что в детстве знавал одну ведьму, умевшую насылать всевозможные несчастья. От наведенной ею порчи чахли и умирали дети, хромели лошади, теряли телят коровы, горели скотные дворы.

Во времена, когда этот человек был ребенком, распространилась болезнь, называвшаяся тут паршой, которая опустошала овчарни и разоряла фермеров, а поскольку было известно, что одна старая бабка собирает с кустов зацепившиеся клочки овечьей шерсти, вероятно, для того чтобы как-то согреться, жители деревни возложили ответственность на нее. Они заявили, будто старуха по вечерам сжигает эту шерсть, потому что якобы чуяли запах паленого, проходя мимо ее дома; когда сжигаемая шерсть сморщивалась, у овец, со спин которых она происходила, появлялась парша. Женщины, обижавшие ведьму, быстро лишались красоты, а с ней порой и любви своих мужей, или у них падала с полок и разбивалась посуда. И вообще, как сказал однажды кто-то из слушавших этих женщин, старуха, похоже, навела порчу на все село. Но все это было задолго до появления на свет и самой Лоры, и ее родителей. В девяностые годы прошлого столетия в этих краях обычные люди либо вообще не верили в колдовство, либо считали его одной из злосчастных напастей старины, вроде виселицы и каторги.

От ведьмовства к той поре остались лишь несколько невинных заклинаний и суеверий. Бородавку по-прежнему заговаривали, привязав к ней на сутки большого черного слизня. Затем больной отправлялся ночью на ближайший перекресток и перекидывал слизня через левое плечо, надеясь таким образом избавиться от бородавки. Ребенку в качестве средства от недержания давали жареную мышь. Ему говорили, что это мясо, и он без возражений съедал ее, но каков был результат, неизвестно. За столом никто никогда не солил пищу другого человека: «присолю твою еду, присолю твою беду». После Михайлова дня воздерживались от употребления ежевики, потому что «черт по ней хвост проволок». Если девушка начинала насвистывать песенку, кто-нибудь из окружающих закрывал ей ладонью рот, ведь «свистящая девица, что кукарекающая курица, не к добру». С другой стороны, здесь Лору всегда уверяли, что можно без опасений проходить под приставными лестницами, и спустя годы она ощущала благодарность за это послабление, когда опасность запачкать одежду краской уже казалась пустячной по сравнению с риском, обходя лестницу, сойти с тротуара и быть сбитым машиной.

Чрезвычайно трогательным зрелищем в то время являлись похороны деревенских бедняков. В родной деревне Лоры фермер одалживал для перевозки гроба свежевыкрашенную или недавно отдраенную телегу пестрой красно-сине-желтой расцветки. Ее дно для предотвращения тряски устилали чистой соломой, и усталый труженик отправлялся к месту последнего упокоения в той же повозке, в которой много раз возвращался с жатвы домой. В Кэндлфорд-Грине гроб ставили на ручную тележку, которую везли близкие усопшего. И там, и тут практиковались «пешие» похороны, когда скорбящие шагали за гробом пешком. Иногда их насчитывалось всего трое или четверо, или только вдова, которую поддерживали под руки ее юные отпрыски. В других случаях процессия оказывалась довольно длинной, особенно если покойник был солидного возраста, и за гробом следовали его сыновья, дочери и внуки, вплоть до самых маленьких, едва научившихся ходить, женщины – в приличных, но поношенных и немодных траурных одеяниях, нередко заимствованных по частям у разных соседок, мужчины – с черным крепом на шляпах и рукавах. Деревенский плотник, изготавливавший гроб, исполнял и обязанности могильщика, а стоимость похорон, всего три-четыре фунта, покрывалась страховкой. В гроб обычно клали цветы, но венки были редкостью; мода на них появилась позже.

Расточительно тратиться на похороны, когда не можешь себе этого позволить, у сельских жителей было не принято. За погребением, разумеется, следовала поминальная трапеза, и близкие покойника подавали лучшие блюда, какие только могли достать. Во многом эти бедняцкие поминки понимались неправильно и толковались в ложном свете. Сельская беднота и, вероятно, большинство городских бедняков устраивали их отнюдь не ради того, чтобы пустить пыль в глаза, а вследствие настоятельной необходимости как можно скорее подкрепиться. Пока умерший оставался в крошечном коттедже, ели там очень мало – слишком уж близко находилось скорбное доказательство человеческой смертности. Приехавшие издалека взрослые, дети и другие родственники, возможно, ничего не ели с самого завтрака. Поэтому окорок, или часть окорока, подавали на стол не для того, чтобы потом похвастаться: «На поминках у нас был окорок», а потому, что это готовое блюдо было сытным и достать его не представляло труда.

Кому-то эти поминки казались скорее трогательными, чем курьезными. После возвращения с кладбища, после окончательного прощания с покойником, имели место всплески дотоле подавляемого горя. Затем, по мере успокоения, окружающие мягко пытались уговорить безутешных родителей, вдову или вдовца немножко поесть ради тех, кто еще остается в живых. За трапезой скорбящие постепенно оживлялись. Они по-прежнему украдкой вытирали слезы, но уже начинали печально улыбаться, и наконец за столом воцарялась сдержанная веселость. Надо продолжать жить, говорили они себе и слышали от других, а ведь ничто не ободряет нас, несчастных смертных, лучше, чем хороший обед в компании любящих друзей! Возможно, херес и печенье, которые подавались тогда после похорон в более зажиточных семьях, люди искренние и простодушные иногда все же употребляли из необходимости подкрепиться, а не для того, чтобы дать возможность какому-нибудь викторианскому патриарху, греющему у камина свой зад, изрекать высокопарные банальности.

В ходу по-прежнему были истории о духах и домах с привидениями. Люди попроще, возможно, еще принимали их за чистую монету. Кое-кто любил эти россказни из-за острых ощущений, как мы сегодня любим читать детективы. Более образованная публика высмеивала нелепые старушечьи выдумки. Наступила эпоха материализма, и те, кто хоть как-то соприкоснулся с современными представлениями, не верили ни во что, чего нельзя ощутить, увидеть или понюхать.

Единственным в Лорином тогдашнем окружении человеком, который критически относился к сверхъестественному, была ее мать, склонявшаяся, скорее, к неверию в него. Она говорила своим детям, что в свое время ей рассказывали много историй о привидениях, и некоторые из них почти убедили ее в существовании чего-то неведомого по ту сторону обычного земного бытия, но, по ее словам, лазейка для сомнений оставалась всегда. Тем не менее на земле нет людей, которым известно все; возможно, когда-то призраки являлись смертным и могут явиться вновь, хотя, рассуждала женщина, сомнительно, чтобы какой-нибудь счастливый дух захотел отречься от небесного блаженства, дабы темными, холодными зимними ночами скитаться по земле, а что до тех, кто отправился в преисподнюю, то им такой возможности не дадут.

Лорина мать так и не заняла определенную точку зрения. Однако из близких Лоре людей, за абсолютную честность которых девочка могла поручиться, Эмма была единственной, кто столкнулся со случаем, который можно объяснить лишь допустив сверхъестественное. Случай этот был связан не с умершим, а с умирающим человеком.

У Лоры были кузины, родственницы по материнской линии, одна из которых вышла замуж и жила в ту пору в соседнем с Ларк-Райзом селе. Ее сестра, тоже замужняя, поселилась в другом селе, и эти два села вкупе с родной деревней Лоры образовывали как бы три вершины треугольника. Одна из сестер, Лили, сильно занемогла, и другая сестра, Пэйшенс, больше недели ежедневно ходила ухаживать за ней, а вечером возвращалась к своим домашним обязанностям. Но в то утро, о котором идет речь, собираясь к сестре, Пэйшенс внезапно решила по пути завернуть в Ларк-Райз, чтобы взять плату с арендатора принадлежащего им коттеджа. Арендатор был человеком обязательным, и накануне вечером было решено, что с платой можно подождать. Однако в тяжелые времена деньги нужны всегда, и Пэйшенс, вероятно, захотелось немного побаловать больную сестру. О том, что она не пошла прямым путем, никто не знал, а на безлюдном проселке, соединявшем два селения, женщина никого не встретила.

Она взяла арендную плату, а затем, проходя мимо коттеджа тетушки Эммы, заглянула внутрь и увидела, что та занята глажкой. В доме, если не считать младенца в колыбели, больше никого не оказалось: муж тетушки был на работе, а старшие дети – в школе. В ответ на встревоженные расспросы родственницы Пэйшенс печально проговорила:

– Очень, очень больна. Боюсь, теперь это всего лишь вопрос нескольких дней. Она может уйти даже сегодня.

– Тогда, – заявила Эмма, – я пойду с тобой.

Она отложила белье, посадила ребенка в коляску, и женщины ушли, снова никого не встретив и ни с кем не перемолвившись ни словом. Их путь большей частью лежал через поля и вересковую пустошь, и они по-прежнему не увидели на дороге ни одного знакомого, который догадался бы, куда они спешат.

Тем временем в селе, куда они направлялись, сиделка умывала и устраивала больную поудобнее. В доме больше никого не было. Бедняжка Лили из-за слабости (как оказалось впоследствии, она и в самом деле умирала) была несколько раздражена и не желала, чтобы сиделка ее беспокоила.

– Ну же, дайте мне привести вас в порядок! Скоро явится ваша сестрица, – бодро сказала сиделка.

– Знаю, – ответила Лили. – Я ее вижу. С ней тетушка Эмма. Они сейчас идут по Хардвикской пустоши и собирают по пути ежевику.

– Ах нет, милая, – возразила сиделка. – Ваша тетушка сегодня навряд ли вас навестит. Она ведь даже не знает, что вы так плохи, и ей нужно присматривать за своим малышом. Да и ежевику они не стали бы собирать, а сразу поспешили бы к вам.

Вскоре после этого пришли Пэйшенс и Эмма. И ежевика у них действительно была, потому что тетушка, не успевшая нарвать цветов в своем саду, собрала по дороге букетик колокольчиков и других луговых цветов, которые дополнила ветками ежевики с малиново-желтыми по осенней поре листьями и спелыми ягодами.