Тут Игорь хочет возразить или хотя бы объяснить, оправдаться. И хотя он не любит оправданий, считает их ненужными, сейчас готов прибегнуть к ним. Лишь бы бабка не сожрала. Ага, именно так – не сожрала. Нафаршировала червями и вот-вот проглотит. Чистый белок в нечистом человеке. Уникальное блюдо. Кто от такого откажется?
Игорь хочет объяснить, что все это случайно. Что он не хотел. Просто вот вышло так. Он не виноват ни в чем.
Прости, бабка.
Голос не идет. Не объясниться. Застряло внутри оправдание, не вырвется наружу никак. И даже губ не разомкнуть.
Зато у бабки кулак сжат, словно в него она поместила голос внука и теперь ни за что не высвободит. Урсула. Сама на Игоря смотрит пристально, будто мысли читает.
Бабкин голос задребезжал, что чайный сервиз и вазы из Гусь-Хрустального в ее старом неустойчивом серванте:
– Я лежала там месяцами, медленно разваливалась, раскладывалась по органам. Никому не нужная, кроме санитара, что иногда открывал мой ящик, сверяя по срокам – не пора ли от меня избавиться. Мне было так одиноко, – бабка заплакала, вместе со слезами вниз потекло и лицо ее, растянувшимися щеками легло на плечи. – И холодно. Как мне было холодно. Я промерзла до мозга моих старых костей. Но я была мертва и не могла даже приобнять себя, потереть свои синие плечи, чтобы хоть чуточку согреться. Мне было так холодно. Так холодно. Вот так!
Бабка щелкнула пальцами, и Игорь ощутил этот холод. Мужчина моментально оледенел. Чувствовал, как замедлилось биение его сердца. Чувствовал, как почки превратились в ледышки. Изо рта пошел пар.
– А потом еще холоднее.
Бабка вновь щелкнула пальцами, и стало еще холоднее, как она и обещала, хотя казалось, куда больше.
Игорь почувствовал, как в венах стынет кровь. Еще немного, и он станет одной огромной сосулькой, сорвется с крыши и разобьется на тысячи мелких льдинок.
Бабка чуть ослабила ледяную хватку, вероятно, хотела закончить рассказ о своем теле до того, как Игорь умрет от холода.
– Я лежала там полгода, целых полгода, а потом меня сожгли. Сунули в печь, не попрощавшись со мной, не назвав моего имени в последний раз, не произнеся надгробную речь. Впрочем, и гроба у меня не было. Даже тряпицы какой, даже несчастной клеенки, мусорного пакета, в который обмотали бы мое разлагающееся тело, не было. Мне не сказали «прощай». Два грубых молчаливых мужика с каменными лицами безжалостно сунули меня в печь и заставили гореть. Сначала мне даже понравилось. Потому что наконец-то сделалось тепло, а я так устала мерзнуть. Но потом стало слишком жарко. Остатки моих органов полыхнули. Я хотела закричать, но не смогла, потому что рот мой был охвачен огнем.
Лед на ледяной реке, бегущей по венам Игоря, затрещал и тронулся. Река нагревалась, закипала, превращалась в лаву. Внутренности нестерпимо жгло. Кожа стягивалась, будто от ожогов. Изо рта валил дым. Игорь закашлялся.
– Во-от, – сказала бабка, ткнув в него пальцем. – А я даже покашлять не могла. От легких не осталось ничего. И когда я сгорела, меня оставили остывать, а после соскребли в некрасивую урну. Неужели я за свою жизнь не заслужила хотя бы красивой вазы, в которой будут держать мой прах? Я превратилась в сажу и золу. Сажа до сих пор хранится на стенках печи, в которой меня сожгли. А вот зола. Это была не только я, но и еще несколько безымянных покойников, которых сожгли до меня, и тоже не полностью выскребли. Каждой сожженной частичкой своего тела я чувствовала их присутствие в моей уродливой урне. Они прижимались ко мне, терлись о меня, проникали в меня. Становились мной! Я прочувствовала их от и до, и теперь я знаю, что состою из бомжа, пропахшего мочой и боярышником настолько, что даже огонь и дым не смогли их перебить. Мне досталась его шея, часть левой руки и жопа! Вся его жопа. В моей урне лежал неизвестный, найденный без документов в парке. У него случился сердечный приступ, а паспорт он с собой не носил. Никто не искал его, и бедненький парень истосковался в ожидании, когда его престарелый отец сможет подняться с постели и опознать тело. Не дождался. Сгорел. От него мне достались кишки. И те не полностью. Это мерзко, потому что перед смертью парень наелся хот-догов, а ты знаешь, что я не терплю хот-доги, но теперь их вонь навечно со мною. Мне достался мозг наркоманки. Я чуточку под кайфом. Мы чуточку под кайфом. И много чьих-то ушей, глаз, остатков волос. Такие мелкие, что я ничего не могу почувствовать об их хозяевах. Думаю, они все были твари редкостные. А теперь они часть меня. Я заслужила такую участь? А, Валя?
Игорь дернулся, услышав ненавистное имя в очередной раз, но тело настолько одеревенело, что он попросту свалился с табуретки, упал солдатиком, даже руки перед собой не сумел выставить, чтобы хоть как-то смягчить падение.
Бабка нагнулась над Игорем, из ее черного рта несло уже не сыростью и могилой, а дымом и запахом горелого мяса.
– Знаешь, что было дальше? – продолжила бабка, склоняясь над обездвиженным внуком. – Дальше меня вывезли за город и вывалили в яму, что сами они называют общей могилой. Представляешь, мне даже не оставили ту уродскую урну. Я даже ее не заслужила. И к чему было вываливать нашу с бомжом, любителем хот-догов и наркоманкой золу в эту чертову яму? Почему бы не развеять наш прах над городом? Но нет, у них, видите ли, правила. И по этим правилам меня стало еще больше. К моим останкам примешались сотни чужих пальцев, ногтей, ресниц, хрящей, желчных пузырей с камнями, невырезанных аппендиксов, зубных коронок и прочего дерьма. При всем этом не каждого предавали огню, поэтому тут же лежали чьи-то кости, черепа, не совсем разложившиеся тела. Знаешь, как я выгляжу теперь?
Бабка стала расти, из ее огромного тела с громким чпоканьем вылезали разномастные руки, одна детская, за руками последовали ноги. Бабка превратилась в сороконожку-сорокоручку. По обеим щекам высунулось по лицу – мужское и женское, они загалдели разом, споря друг с другом, но о чем конкретно, было не разобрать. Да и до них ли!
По всему телу бабки, будто прыщи, повыскакивали глаза – серые, карие, зеленые, один голубой, с длинными ресницами, с белыми ресницами, с рыжими ресницами, без ресниц вовсе. Глаза заморгали и уставились на Игоря. Бабка обрастала и обрастала чужими частями тел: десятки ушей, несколько пупков, всюду пальцы, ногти, носы, подбородки.