— Да-а! — закричали мальчишки в восторге.
— Ну, тут ещё плотное шерстяное сукно, как говорят, настоящее, английское. Из него тоже пошить всякое можно, — проговорил он, выкладывая отрез ткани из мешка. — Это для тёщеньки, — отложил он в сторону шаль. — Это Милице, дяде Михайло, тётушке Антонии. А это нам для дома, — и поставил на стол диковину — отделанный в массивную малахитовую оправу часовой циферблат. — Часы. Теперь можно будет точно знать, сколько времени. Ох и дорогу-ущая штука! Если только в Потёмкинском Спасском дворце такие же есть, ну и, может, у самого градоначальника. Никому, кроме папы и мамы, руками не трогать! — погрозил он сорванцам пальцем. — Ну и теперь сладости: сушёная хурма и вяленая дыня, изюм, пастила, всякие засушенные фрукты, шербет с орехами, халва кунжутная, — доставал он из большого дорожного кожаного мешка холщовые поменьше.
— Лучше бы в хаты на постой определили, — глядя на массивные своды казармы, проговорил Горшков. — Там как-то привычнее, роднее, что ли. А тут такие стены толстенные, каменные, массивные, и потолок высокий.
— Это ты, Фрол, просто раньше никогда в таких не жил, — ответил ему сидящий рядом на топчане Кожухов. — Нам-то в крепостях не раз такое видеть доводилось. Так ведь, Иван Пахомович? Помнишь, в ту войну как в Измаиле и в Журже стояли?
— Было дело, — кивнул сержант. — Да ладно, сухо, тепло и сытно. Чего ещё служивому надо? Тем более, поговаривают, что ненадолго мы здесь задержимся, — понизил он голос. — Меня полковой писарь, Павел Фомич, по секрету предупредил, чтобы не очень-то тут приживались. Дескать, к лету, как только дороги просохнут, так опять куда-то маршем погонят. Вот только куда, он и сам не знает. Вот так-то вот, братцы.
— Дороги просохнут, — задумчиво повторил Кожухов. — Это значит, где-то в начале мая? Ну, тогда нам меньше трёх месяцев до того марша осталось. Ла-адно, будем знать. Нужно обувку всем подбить, ротные повозки поправить.
— Это да, в конце марта и начнём, — кивнул сержант. — Пока же и передохнуть можно. Ну что, робята, — оглядел он сидящих на топчанах ротных унтеров. — Пока их благородия на своих квартирах обустраиваются, вот чего вам скажу. Непорядка я никакого не потерплю, от него самыми первыми нижние чины и страдают. Господа-то они там, на своих верхах, дела решают, а мы, унтера и ветераны из разумных и опытных егерей, должны сами здесь за служебным устоем смотреть. Так что глядим, чтобы без всякой пьянки в артелях, чтобы чистота была, все мундиры и амуниция прибраны, про оружие я уже и вообще молчу. Где какое послабление можно будет дать, я вам о том и сам скажу. Бестолковые, они, конечно же, будут, война-то вон закончена, вроде как отдых. Дуранёт кто-нибудь обязательно — тут даже и к бабке не ходи, и так ясно. Вон Горшков лыбится, сам из таких недавно в капралы выбился, понимает, о чём я говорю. Это я к чему? Лучше, робята, нам самим это дело на корню пресекать, чем до ротного и полкового начальства дурь дойдёт. Тут в больших гарнизонах карцеры и гауптвахты ох какие! Здоровье в их подвалах потерять можно. А за сурьёзные провинности, сами знаете, разговор всегда короткий. Хорошо если арестантская рота, а то и вовсе петлю на шею — и скамейка из-под ног. Ну ладно, всё, идите к своим капральствам и плутонгам, скоро барабан «отбой» пробьёт. Горшков, завтра твоё отделение я на караульную службу подал. Так что почиститесь, в порядок всё приведите. Не хмурься, зато потом недели три заступать не придётся. Вот ещё чем хороши большие казармы — народу в них много, так что в наряды на службу надобно реже заступать. Ну всё, ступайте, — и сержант расправил на топчане набитый сеном матрац.
— Скоро вы? Там горячее уже на стол подают, — в комнату, где дядя Михайло осматривал Алексея, заглянула Милица. — Ой, мама! — прошептала она, увидев большой багровый рубец.
— Задёрни занавески, коза! — воскликнул дядя и заслонил своим телом Лёшку. — Ну что это такое?! Сейчас ещё немного, и мы освободимся. Тут совсем не болит? — нажал он в верхней части рубца. — Ага, хорошо, хорошо, а если поглубже? Замечательно, все рёбра срослись ровно. Хорошо, что сколов совсем не было. Как скальпелем клинок по ним прошёл, безо всякого раздробления. Ну и, разумеется, корсет поработал. Полгода, говоришь, ты его не снимал?
— Почти, — кивнул Алексей, — словно бы сросся с ним. Зажило уже давно всё, а Илья Павлович всё не разрешает снимать. Чешется ужасно, так бы и содрал с тела. Нет, говорит, носи дальше.
— И правильно говорил, — покачал одобрительно головой Войнович. — Был бы он мягок с тобой, не уверен, что такого бы справного офицера увидел. Ну что я могу сказать в заключение? Счастливо ты отделался, Алексей. Больше такой удачи может и не быть. Чуть глубже бы сталь зашла — и всё, осталась бы Катарина вдовой, а ваши дети сиротами. Беречь себя нужно.
— Поберегусь, — проговорил глухо Алексей. — Спасибо вам за заботу и за Дьякова. Надеюсь, забирать его у меня не будете обратно в Херсон?
— А вот это пусть он уже сам решает, — пожал плечами дядя Михайло. — Война закончилась, может, ему теперь здесь, в госпитале будет интереснее, чем у тебя? В любом случае обещаю на Илью Павловича не давить, последнее слово всё равно будет за ним. Ну что, пошли ко всем? А то скоро нас дамы сами силком вытащат.
За большим столом было тесно, здесь собрались все самые близкие люди. Не было только лишь Курта.
Глава 9. Пакет из военной коллегии
Дни перед торжественным приёмом у градоначальника Николаева были наполнены суетой. Катарина и Милица помимо домашних дел носились по местным мастерицам со своими платьями, а господа офицеры занимались обустройством личного состава полка. Оба батальона сумели втиснуть в новопостроенные городские гарнизонные казармы. Дозорную роту, интендантских, штабных, комендантский плутонг, пионеров-оружейников и отборных стрелков расселили по хатам в южный пригород Николаева.
— Это вам ещё повезло, господин премьер-майор, что эскадра в Севастополе на зимовку встала, — промолвил старший гарнизонный каптенармус. — Флотских едва ли пару сотен из формируемых экипажей, а офицеров — их вообще по пальцам двух рук пересчитать можно. Казармы полупустые стояли, в них только лишь гарнизонный батальон жил и рекруты, которых на войну гнали. Войне-то всё, конец, а они тут, у нас застряли. Незнай куда потом отправят, пока вот здесь, гуртуются. Так сколько, говорите, вам пороха и свинца нужно?
— Пудов десять для фузей, только доброго, не подмоченного, и пять крупнозернистого, артиллерийского, пожалуй, должно хватить, — на память выдал Рогозин. — Ну и для ухода ружей топлёного сала пару пудов — желательно, конечно, бараньего, после двойной проварки. Да, ещё свинца, пудов пятнадцать на первое время, никак не меньше нам нужно.
— Ваше высокоблагородие, господин премьер-майор, да где же я всего столько найду вам?! — воскликнул старый служака. — У меня и трети от порохового припаса тут нет! А уж топлёного бараньего сала и отродясь не было! А уход ружей, так их кирпичиком, в пыль растёртым, поскрябать получше, а уж потом и обычным свиным смазать. У станичников свиное сало спросить можно.
— Вот сами свои ружья и скрябайте кирпичом, — нахмурился Рогозин, — а егерские никак не позволительно им драть, потом никакой точности боя не будет. Дашь порох со свинцом?!