Рассказ некоторым образом напоминает кантовскую апологию с виселицей, где мужчину ставят перед гипотетическим испытанием: хотел бы он провести ночь с прекрасной женщиной, если бы знал, что наутро его ждет виселица? Отдал бы он жизнь за ночь наслаждений? Кант предполагает, что никто в здравом уме этого бы не сделал, напротив, каждый, кто располагает неким моральным чувством, пожертвует жизнью, чем, например, будет несправедливо свидетельствовать против кого-то. По моральным причинам можно и нужно поставить свою жизнь на кон, тогда как под предлогом удовольствия это было бы глупо и для Канта просто невообразимо. Но здесь мы имеем дело с ростовщиком, который готов принять осуждение на вечную погибель и адское пламя, но не покаяться и распрощаться со скаредностью и ростовщичеством. Нераскаявшийся грешник, предпочитающий умереть и гореть в аду, чем отказаться от своего грязного наслаждения. Так же как Дон Жуан, который на смертном одре не желает раскаиваться, только здесь речь идет не об оргиях и разнузданности, а наоборот – об удовольствии от крохоборства и постоянного самоотречения во имя увеличения (пусть и неприменимого) богатства. Этический грешник, который не готов отказаться от своей позиции, не готов уступить экономике награды за сожаление и покаяние, но до последнего настаивает на своем выборе. – Сравнение, конечно, не самое удачное. Правда в том, что ростовщик – сколь это можно понять из не совсем ясной истории – не покаялся не только потому, что было уже поздно, пространство в аду было уже зарезервировано и приготовлено, несмотря на то что он сделает. Когда дьявол повел его туда, время для раскаяния прошло. Однако «этическая позиция» ростовщика проявила себя здесь по-другому: он бы раскаялся, если бы это как-то помогло, если бы это что-то дало, но поскольку помочь это уже никак не могло, он предпочел попридержать раскаяние и умереть без исповеди и сожаления, как если бы он сделал это впустую, без чего-либо взамен. В общем, он остался верен скупости до последнего часа, ничего не хотел давать просто так, приберег для себя раскаяние и исповедь. Он удержал для себя, не захотел удовлетворить желание Другого, украл у него еще и этот последний кусочек пирога удовольствий.
Однако великий запрет и проклятие все же не устояли, изначальный энтузиазм ослабел, и мы несколько меланхолично можем наблюдать, как религиозный пыл уступил экономической реальности и привык к прагматизму. Постепенно критика стала относиться не столько к процентам как таковым, а к чрезмерным процентам, то есть к ростовщическим процентам – к тому, что будет означать само слово «ростовщик». Аргумент, который постепенно стал актуальным, звучал следующим образом: кто дает взаймы, рискует и заслуживает некоторой платы за неопределенность, которой он себя подвергает; причина для процентов –
Вероятно, еще более важной стала другая подвижка, а именно открытие чистилища[48]. Чистилище,
Чистилище – это ад, из которого есть выход, ведущий только в одном направлении – в рай. Чистилище является местом торговли, искупления за грехи, местом переговоров и обмена. Место, где грехи имеют свою цену и тариф: за такой-то грех – такое-то наказание и такой-то срок пребывания в чистилище. И начинает превалировать идея о том, что речь больше не идет о спасении или гибели всего человеческого существа, а об откупе отдельных грехов. И скидок чем дальше, тем больше: важно намерение, грех по назначению и раскаяние по назначению (без сомнения, здесь следует искать происхождение психологии, рождение психологии из духа греха и покаяния). Стратегия кнута и пряника: кнут – это дьявол, а пряник – чистилище. Чем дальше, тем больше отговорок для грехов из необходимости или ввиду меньшего зла. Любой грех можно искупить, если за ним следует искреннее покаяние, и даже ростовщичество со временем становится искупительным грехом. Покаявшийся ростовщик может сохранить как деньги, так и жизнь. Кажется, ни одно осуждение уже больше не является безапелляционным, каждый может искупить свои грехи. Ростовщик, специалист в области торговли, обмена и прибыли, попадает таким образом в родную для себя среду. Если он крал время, то может его и вернуть, – а как он должен вернуть Богу украденное время, если не при помощи покаяния в чистилище. В свой расчет он может включить также время в чистилище («Всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени», – скажет Маркс). И в результате дело зашло настолько далеко, что появилась возможность торговать отпущением грехов, купить его и продавать, – наверняка это было гениальным планом какого-нибудь хитрого ростовщика, его хорошо просчитанная месть.
Конец истории и начало другой.
Четвертая вариация: Чума и фантазмы
Мы говорили, что скряги ни с кем не общаются, что природа их страсти асоциальна, антисоциальна. Случается, правда, что в фольклоре скупость как качество оказывается присущей целым народам, областям, регионам. Гореньцы (жители Гореньского региона в Словении) и шотландцы – благодарный объект для насмешек, а также самоиронии, хотя и определенно речь идет о мифе. Сам факт того, что на их счет можно травить бесконечное число анекдотов, свидетельствует о том, что эта черта была одомашнена и помещена в область симпатичной особенности. Похоже, скупость становится дружелюбнее, если она коллективная, отдельный скряга или процентщик выглядит намного отвратительнее, чем если скряги выступают сообща. Похоже, что в коллективе они перестали быть настоящими сквалыгами, они превратили скаредность в форму общения (скажем, в соревнование, кто из них больший скряга, как это происходит в многочисленных шотландско-гореньских анекдотах), что для всякой алчности, заслуживающей своего имени, является действительным
Но несмотря на это, существует эмблематическая фигура коллективной скупости, прежде всего определяющая нашу цивилизацию. Речь идет, конечно, о еврее[51].
Скупец – фигура ненависти, что следует прочитывать в двойной функции
Существуют простые исторические причины, ввиду которых эту составляющую воплотили в себе евреи. При христианском запрете на проценты, который действовал столь долго, лишь евреи могли легально выступать в качестве заимодавцев, тех, кто могли поставлять необходимый капитал и стартовые средства для формирующегося капитализма. Так называемая первоначальная аккумуляция капитала была в большой степени делом евреев. Они выполняли экономическую функцию, которую другие по религиозным причинам не могли и не смели осуществлять, во всяком случае официально, но именно поэтому они стали еще большим предметом ненависти и проекций, возненавиденные именно из-за функции, которая была им навязана. Если они богатеют, то потому, что обдирают христиан, копят сокровище за наш счет, выжимают нашу жизненную субстанцию.
Места в Библии, запрещающие проценты, как уже было сказано, четыре из пяти относятся к Ветхому Завету, то есть касаются в том числе и иудеев. Помимо этого, Талмуд и другие иудейские тексты однозначно запрещают проценты. Но здесь все зависит от толкования того, с кого их нельзя брать, – библейские запреты с определенной степенью интерпретационной свободы можно прочитать таким образом, что они будут действительны только внутри собственного сообщества и что, следовательно, позволительно давать процентный заем чужаку. Иудейское толкование этого запрета пережило перелом как раз в начале XII века.
Еще накануне Первого крестового похода великий Раши заявлял: «Тот, кто дает деньги в долг под проценты чужестранцу, погибнет». Но через сто лет раввины пришли к согласию, что надо приспосабливаться к обстоятельствам: разумеется, «не следует ссужать деньги под процент неверным, если можно заработать на жизнь иным способом», но «в нынешнее время, когда еврей не может владеть ни землей, ни виноградником, чтобы выжить, дача денег под проценты неевреям является необходимой и, следовательно, допустимой»
Словом, евреям тогда было запрещено владеть землей, у них также не было возможности заниматься рукоделием и ремеслом, так как все ремесленники были объединены в цеха, которые в основном возникли как церковные братства и в которые у евреев не было доступа, – религия и экономика были в те времена столь тесно переплетены, что исключение из одной означало исключение из другой. В конце концов в качестве запасного выхода они прибегли к тому источнику заработка, который был запрещен и одновременно крайне необходим христианам, и тем самым переняли менее строгую интерпретацию тех мест в Библии, которые касались этого вопроса, одно из них действительно позволяет получать проценты с иноземцев.
Так или иначе, следует добавить, что история шла куда более хаотичными путями. При запрете на проценты, конечно, было вдоволь христианских заимодавцев и ростовщиков, и все указывает на то, что в этом деле были особенно распространены и оборотисты некоторые итальянские братства, прежде всего Корсини и Ломбарди (еще сегодня существуют так называемые ломбарды и ломбардные проценты), которые в определенные периоды в некоторых областях вели дела на гораздо более широкую ногу, чем евреи (см. данные, которые приводит Поляков [Поляков 2008: 312])[53]. Более того, мы могли бы сказать, что столь пламенные и частые осуждения ростовщичества как раз свидетельствуют о всеобщей распространенности этой практики, которая не ограничивалась одними евреями. Все это принадлежит полю всеобщей шизофрении, которая властвовала в Средние века, когда люди без проблем могли верить в две противоположные вещи или же верили в одно, а делали абсолютно другое, – но стоит ли нам ограничивать эту черту лишь Средневековьем?
Необходимо было дождаться XVII века, чтобы доктрина о разрешенных процентах вошла в силу, стала общепринятой и уважаемой, дискуссия же ограничилась лишь приемлемостью процентной ставки. Границу в этом смысле провел текст Фрэнсиса Бэкона «О ростовщичестве» («Of usury», 1625 – немногим позже Шекспира; Бэкон часто выступал в качестве одного из кандидатов в бесконечной дискуссии о том, кто все-таки был настоящим автором шекспировских сочинений). Бэкон здесь решительно отстаивал позицию, что глупо думать, будто существует или когда-либо существовала ссуда без выгоды. Всегда было так, хотя и втайне. Одалживание денег – прежде всего полезная, жизненно важная общественная функция, и проценты – оправданная за нее компенсация, ссуду без процентов следует отправить в Утопию. Когда Бэкон написал свою «Утопию» («Новую Атлантиду»), в ней не было места для таких идеальных выдумок, хотя в ней царило нечто более идеальное: общество, где евреи и христиане жили вместе в мире и согласии и просто-напросто практиковали каждый свою религию. Носителем этих идей был, помимо прочего, мудрый еврей Иоабин, идеальный еврей, настоящий анти-Шейлок, ответ на Шейлока. Эта линия ведет далее к образу еврея как носителю просветительских идей и толерантности, а ее самый крупный представитель – «Натан мудрый» Лессинга. От Шейлока до Натана – и обратно?
Для судьбы еврейства стало фатальным то, что причины, связанные с процентами, исходящими из определенных экономических сдвигов, служили дополнением и накладывались на религиозные основания, которые традиционно определяли отношение к иудейству. Тот тяжкий факт, что евреи убили Иисуса Христа, сказался на всем остальном (и Иуда Искариот, эта парадигма еврея, готов был продать его за 30 сребреников). Но и тут XII век принес новый поворот, который в связи с вопросом процентов представлял отправную точку для более позднего фатального вала антисемитизма. Константой позднейшего антисемитизма был фантазм о том, что евреи ритуально убивают христианских детей и подвергают их различным зверствам, прежде всего пьют их кровь или используют ее для мрачных ритуальных целей. Представление об этом в виде идеи фикс упорно сохранялось вплоть до ХХ века, и мы можем найти его также в фашистской имажинерии, прежде всего в той форме, что регенерация этой дегенерировавшей расы возможна лишь посредством притока свежей крови. Фантазм можно на удивление исторически точно определить: впервые обвинения в ритуальных убийствах детей распространились в 1141–1150 годах, возникли они в продолжение первых массовых погромов и антиеврейской истерии во время Первого крестового похода и проповеднических усилий по мобилизации Второго крестового похода.
Тут следует, вероятно, добавить, что Первый крестовый поход был одним из самых больших переломных моментов как по отношению к евреям, так и по многим другим параметрам. Впервые произошло так, что собранные благодаря народному энтузиазму войска – и толпы – крестоносцев на пути к Святой земле нещадно нападали на встречающееся им еврейское население. Так, например, описывает эти события Ричард де Пуатье:
…прежде чем добраться до этих мест, они <крестоносцы> много раз устраивали массовые избиения евреев, во время которых уничтожили еврейское население почти во всей Галлии за исключением согласившихся принять христианство. При этом они говорили, что было бы несправедливо оставлять в живых на своей родине врагов Христа в то время, когда они взялись за оружие, чтобы изгнать неверных
Еще хуже, чем во Франции, дело обстояло в долине Рейна, где было уничтожено несколько тысяч евреев, за этим последовала резня в Праге и т. д. В долине Рейна евреи, оказавшиеся перед альтернативой «принятие другой веры или смерть», на удивление массово героически сражались за свое вероисповедание и предпочитали умереть. Идея о том, что следует расправиться с неверными среди нас прежде, чем мы пойдем на них войной куда-то еще, распространялась как пожар и сопровождала все Крестовые походы[54]. При этом следует добавить, что почти везде крупные церковные чины и аристократы зачастую противостояли этим первым еврейским погромам и старались их сдержать – речь шла о широком народном движении, которое было трудно остановить сверху и при помощи декретов.
ebooksa