Если мы хотим изучить действительное положение венецианских евреев во время написания драмы, то у нас по случайному совпадению оказывается в распоряжении первоклассный документ, предлагающий как нельзя подробный взгляд. Венецианский еврей Леоне да Модена (1571–1648), современник Шекспира, был ученым, раввином, проповедником, специалистом в области алхимии и астрологии, а также большим авантюристом и азартным игроком. Английский посол в Венеции попросил его описать еврейские обычаи для английского короля Якова I, и в 1614 году (за два года до смерти Шекспира) он написал «История обычаев евреев» («Historia de riti hebraici»). Текст в 1637 году вышел в виде книги, которая долгое время считалась ключевой авторитетной работой, в которой еврейская жизнь и верования были компетентно представлены и подробно охарактеризованы изнутри. Леоне да Модена позже также на древнееврейском языке написал свою автобиографию «Жизнь Иегуды» («Chajje Jehuda»), и когда в XIX веке это произведение было наконец переведено, то стало настоящим бестселлером, который еще и сегодня периодически переиздается. Здесь перед нами разворачивается обстоятельно описанная подлинная жизнь настоящего венецианского еврея того времени, и удивительно то, что он предстает перед нами как истинный анти-Шейлок. Мы видим человека, самой большой проблемой которого была страсть к азартным играм, он был одержимым игроком, из-за чего оказался на грани разорения. Никакой прибыли и накопления, все время он неразумно тратил впустую, вновь и вновь оказываясь с нищенским посохом. Второй его большой проблемой были постоянные конфликты внутри гетто, активное соперничество между тремя группами, так что о своих соотечественниках он не думал ничего хорошего. Его самого младшего сына убили евреи, которых он проклинает, и в книге он восхваляет христиан, с которыми, по его словам, ему всегда было проще найти общий язык, чем с евреями, и которые всегда им восхищались из-за его широких познаний. Если он желает мести, то она направлена лишь против евреев. Он предстает перед нами как невероятная фигура Возрождения, одновременно ученый и авантюрист, грешник и теолог. Если мы читаем его труд как комментарий к «Венецианскому купцу», то с удивлением отмечаем, что Леоне да Модена видел основной конфликт внутри отдельных сообществ, а не в неком эмфатическом антагонизме иудейства и христианства.
Две переплетенные между собой истории сопровождает еще одна побочная, третья, непосредственно связанная с ними сюжетная линия. У Шейлока – это уже почти правило для всех скупцов – есть дочь Джессика. Мы уже видели, что их сокровище – это всегда двойное сокровище, золотые монеты и прекрасная девушка, эквивокация между обоими представляется структурно необходимой. Джессика влюбляется в красивого христианина Лоренцо – это друг Бассанио и, судя по всему, еще один ветреный денди того же сорта, охотник за приданым, – с ним она сбегает из отцовского дома, который был для нее страшной тюрьмой, при этом она уносит с собой отцовское богатство. Но это не всё, она крадет и продает и бирюзу, которую Шейлок получил от своей покойной жены Лии. Но и это не всё, эту бирюзу она тут же меняет на обезьяну, просто так, в насмешку над отцом, легкомысленно забавляясь. Отец проклинает ее: «…чтобы моя дочь лежала мертвой у ног моих с драгоценными каменьями в ушах!» (III/1). Джессика становится христианкой, и в последнем акте ее принимают в высшее общество Бельмонта. Как бы сомнительно она себя ни вела, по крайней мере на первый взгляд она представлена как положительный персонаж, хорошая дочь злобного еврея.
Источником истории про Джессику, вероятно, является «Новеллино» Мазуччо, еще одна история из волны имитаций «Декамерона», которые заполонили XIV столетие. Там скупой еврейский старец прячет и держит под замком дочь как сокровище, она же влюбляется в христианина, с которым они могут видеть друг друга только через окно. Христианин, не кто иной, как прекрасный молодой рыцарь, с помощью служанки крадет красавицу, которая вдобавок прихватывает с собой отцовские деньги. – Но тема столь частая, что возможных источников гораздо больше. У марловского Вараввы тоже есть прелестная дочь Авигея, которая точно так же его покидает, обкрадывает и меняет веру. (Варавва: «Дочь! Золото мое! Блаженство! Счастье!»; Шейлок: «О, дочь моя! Мои дукаты!») Тема оказывается частой, поскольку фантазматика еврейки выступает прямым и необходимым контрапунктом к фантазматике еврея. Хоть и правда то, что еврейка может выступить в роли отрицательного персонажа, соблазнительницы, которая, так же как Ева с яблоком, приводит христианских детей и юношей к погибели. Так, например, Хью Линкольнский, которого в 1255 году якобы завлекла прекрасная еврейка, был после этого ритуально убит, – в качестве мести тут же были преданы смерти 18 евреев, хотя не было никаких доказательств их вины, столетиями затем баллады и рассказы воспевали несчастную судьбу мальчика. Однако это скорее исключение, правилом является как раз противоположное.
Если евреи когда-либо соблазняли христианку, то дело было нешуточным, наказанием являлась смерть (как сообщает Вальвазор). Безусловно, евреев всегда подозревали в том, что они хотят именно наших женщин, всех сразу, как они хотят незаконно присвоить наше богатство. Напротив, кажется, что красивые еврейки только и ждут, чтобы мимо прошел статный христианин и соблазнил их, спася тем самым от темницы их рода. Еврейки готовы прислушаться к любви и следовать ей и телом и душой, а в том числе и прежде всего следовать религии любви и поменять веру. В христиан они могут влюбиться лишь так, что одновременно влюбляются и в христианство (или, вероятно, коль речь идет о женщинах, они могут принять христианство, лишь влюбившись в какого-нибудь привлекательного христианина). Самым известным примером этого, хоть и более поздним и относящимся к совсем другому идеологическому контексту романтизма, является вальтерскоттовский «Айвенго» (1819). Там тоже есть Исаак из Йорка в роли стереотипного еврея, которому не занимать общих качеств – скупости и ростовщичества, хотя в ключевые моменты он набирается мужества для благородного поступка и даже героизма, когда укрывает раненого Айвенго. У еврея, конечно, есть прекрасная дочь Ребекка, которая и является истинной героиней всей истории и на фоне которой ее положительный антипод, леди Ровена, меркнет как бескровный идеал[85]. Движущим механизмом сюжета является запретная любовь между красивой еврейкой и христианским героем Айвенго, однако Ребекка сейчас, в начале XIX века, может показать свою моральную безупречность лишь таким образом, что не отказывается от своего отца и веры, и поэтому она должна отказаться от своей любви. Ребекка похожа на идеальную кандидатку в героини оперы, и действительно, история послужила материалом ни больше ни меньше, как для пяти опер (начиная с Генриха Маншнера в 1829 году и вплоть до А. С. Салливана, который без своего альтер эго Гилберта в 1891-м вместе с «Айвенго» пережил свой самый большой провал)[86].
Если обратиться к элементам словенской культуры, то в нашем распоряжении имеется образцовый пример, относящий как раз к этому же периоду, – «Иудейская девушка» («Judovsko dekle») Франце Прешерна, тематика очевидно витала в воздухе. Бедная иудейская девушка целыми днями сидит дома и лишь изредка выходит в люди, ее религия – это ее тюрьма, тогда как христиане ходят в церковь и на площади, где встречаются взглядами с любимыми; она же исключена из социального и сексуального круговорота, осужденная на отцовское заточение. Но одним субботним днем ей все-таки удается уговорить отца, чтобы он отпустил ее на прогулку в замковый парк, и стоит ей только прийти туда, как она «юношу крещеного находит», и разгорается любовь. Молодой христианин тут же ссылается на религию универсальной любви («Любить я должен всех людей, / так моя вера меня учит, / меня ль ты любишь, Иудеи дочь?»)[87], но красивая иудейка тут же возвращает его на землю: «Раз именно меня осмелился любить ты, / я знаю хорошо, ты тоже так же знаешь, / что взять меня не смеешь в жены ты»[88]. Здесь история получает поворот, который, кажется, отходит от традиции: их любовь не может привести к счастливому браку не только из-за еврейской, но также и из-за христианской ограниченности, единственным путем к браку было бы принятие ею христианства. Однако у истории менее драматический и в любом случае неудовлетворительный финал:
Прешерн на удивление довольствуется достаточно обобщенным и несколько банальным заключением о противоположности любви и веры, с имплицитной защитой силы любви, которая больше любого сопротивления каких-либо религий. При этом похоже, что образ иудейской девушки, которая мечтает о том, чтобы посредством любви стряхнуть с себя оковы своей религии, оказывается в положении, где, в конце концов, и молодой христианин озадачен симметричной проблемой, когда и он тоже не может переступить границы своей веры и рода, какой бы универсальной ни была его религия по сравнению с ее, и он вынужден точно так же возвращаться в сад без надежды на хеппи-энд.
Но если здесь речь идет о хорошей иудейке, тоскующей и любящей, то Прешерн с легкостью и необычайной спонтанностью предлагает нам ее антипод. В стихотворении «Железная дорога» («Od železne ceste»)[89] мужчина, участвующий в беседе, воображает, как технологический прогресс приведет не к чему иному, как к большей сексуальной свободе (вероятно, таков фантазматический королларий любой технологической инновации, поданный здесь с поразительным простодушием), но что, если за это придется заплатить. Проблему можно будет решить женитьбой на иудейке, принявшей христианство, и таким образом получить «мешок монет червонных» («Буду вольно жить, как птаха, / И проценты собирать»). Женская реплика на это звучит так:
Безусловно, текст целиком ироничный, речь идет о передразнивании и шутливом споре двух влюбленных, однако же в паре строк оказывается собрано всё, начиная с евреев как агентов Сатаны до вошедшей в пословицу скупости, которая вынудит героя жить монашеской жизнью на хлебе и воде, вплоть до процентов, которые фигурируют несколькими строками выше. Речь больше не идет о любящей еврейке, а о протагонисте скупости, сатанинской хитрости и процентах, и именно потому, что она женщина, она представляется худшим воплощением всех еврейских прегрешений.
Фантазм о добропорядочной еврейке получает, вероятно, свое последнее воплощение в романе Джордж Элиот «Даниэль Деронда» (1876), который является ее последним большим произведением, где история развивается так, что оборачивается своей противоположностью. Мира, прекрасная бедная еврейка, влюбляется в главного героя, который, конечно же, не может устоять перед ее очарованием, только в этот раз развязка оказывается прямо противоположной: Даниэль Деронда, который был усыновлен и ничего не знает о своем происхождении, выясняет, что был рожден в еврейской семье, он осознает свои еврейские корни и эмфатически принимает их на себя, из своего рода он делает политическую программу и в итоге становится «сионистом». Перемена веры не касается прелестной еврейки, а лишь ее христианского возлюбленного, и таким образом данная инверсивная вариация сюжета ставит точку в длительной традиции как ее де-юре последний вариант. В качестве реакции на властвующий антисемитизм выступает филосемитизм, более того, в роман Джордж Элиот проникает всеобщая идеализация еврейского сообщества, которое якобы объединяет истинная симпатия и любовь, в отличие от мнимой и лицемерной христианской любви, и истинный опыт коллективного страдания, в отличие от триумфального демонстрирования страдания в христианстве. Иудаизм теперь выступает как настоящая религия любви, а христианство – как ее обманная фальсификация[90]. Но это, к слову сказать, является причиной того, что история о Даниэле и Мире литературно выглядит относительно слабой и порой лавирует на грани безвкусия, истинная сила и необыкновенная убедительность этого романа находит выражение в судьбе Гвендолен Харлет, которая, по сути, должна была представлять лишь контрапункт судьбы главного героя, но в результате выходит на авансцену.
В этой галерее евреек нас прежде всего интересует тот способ, каким полом оказывается наделен фантазм. С одной стороны, плохой еврей, испорченный, алчный, похотливый, скупой, грязный, вымогатель, обманщик, с другой – красивая и добрая еврейка, его живая противоположность, с благородным сердцем и тоскующая по любви, но пойманная в клетку бездушной традиции, униженная и страдающая, страстно желающая освобождения, – и решение уже на подходе в виде христианства, которое, конечно, оказывается именно тем, чего она всегда ждала, исполнением ее самых сокровенных желаний.
Во время пика популярности «Айвенго» Шатобриан (тот самый Шатобриан, чей великий труд «Гений христианства» представляется защитительным словом христианской цивилизации и ее превосходства над всеми остальными) написал эссе «Вальтер Скотт и еврейки» («Walter Scott et les Juives», 1820), где, помимо прочего, без долгих церемоний ставит следующий интригующий вопрос: почему еврейки красивее евреев? Для Шатобриана ответ лежит на поверхности: Христа притесняли, предали и распяли евреи, а если точнее, еврейские мужчины, тогда как в истории о его страданиях еврейки выступали теми, кто «верили в него, его любили, следовали за ним и утешали его в его муках» [цит. по: Gross 1992: 71]. Женщины омывали ему ноги, втирали масла, облегчали мучения, оплакивали его подле креста в час его смерти, женщины отправились к его гробу и узнали, что он пуст. Ни одна еврейка в его истории не выступает носительницей ненависти, ненависть – область евреев. И напоследок самый веский аргумент: Христос родился у матери-еврейки, самая великая эмблема христианства – еврейка, которая выступает прямым антитезисом еврейства, его самой большой противоположностью, воплощением милосердия, любви,
Так в нашу историю постоянно внедряется определенное разделение по половому признаку, сексуальная политика отношений христианства к иудейству: проклятие для евреев, спасение для евреек. Ту часть еврейства, которую можно спасти, представляют женщины, более того, в повороте, который кажется необходимым, именно они в итоге являются теми, кто могут спасти нас. Половая фантазматическая опора ставит на одну сторону мужчин, месть, Ветхий Завет, скупость,
Шейлок и его дочь Джессика – пара, которая разделяется на плохой и хороший объект, как мы уже могли это наблюдать в паре Шейлока и Антонио. Она воплощает собой ту часть иудейства, которую можно спасти, но не полностью и крайне амбивалентно: Джессика ни разу не проявляет милосердия, сожаления, понимания, привязанности к своему отцу (напротив, все остальные вещи имеют преимущество перед ним). Она без стеснения готова не только украсть всё его сокровище, но и легкомысленно его потратить, прогулять восемьдесят золотых за одну ночь и, более того – продать кольцо своей покойной матери и обменять его на обезьяну (если верить словам Тубала, которые, вероятно, предназначены для того, чтобы как можно сильнее задеть Шейлока). Но даже если речь идет о нарочитой жестокости, которую отступница старается показать, чтобы демонстративно убедить остальных, что она порвала со своей традицией и семьей, ей это все же не помогает. Бросается в глаза, насколько Джессика в последнем акте в Бельмонте остается отщепенкой посреди всеобщей счастливой развязки. Порция не уделяет ей ни одного слова, и последнее предложение Джессики – меланхоличная реплика на прославление музыки Лоренцо: «От сладкой музыки всегда мне грустно». Затем она остается немой весь оставшийся акт, то есть в течение всего хеппи-энда. Она сделала всё и еще больше, но не смогла откупиться.
Восьмая вариация: Милость и наслаждение
После Антонио и Джессики настоящим антиподом Шейлока в итоге является Порция. Она его антагонистка, которая наносит ему поражение в центральной сцене произведения, в судебном процессе – он занимает весь четвертый акт и представляет собой кульминацию всей истории. Возникает отдельный вопрос, зачем вообще необходим пятый акт, который иногда даже пропускали.
Процесс «Шейлок vs. Антонио» мы можем сперва рассмотреть с исключительно юридической точки зрения. Библиография 1972 года приводит более 50 исследований правовых теоретиков и историков, которые обратились к этому процессу относительно его легального статуса. Что говорит логика права об этих вещах? (В качестве правового экскурса см. [Gross 1992: 76 ff].)
Похоже, что, согласно преобладающей правовой позиции, договор с фунтом мяса юридически недействителен, причем юристы ссылаются на старый принцип (идущий от римского права)
Но стоит нам принять ситуацию, по которой суд все-таки взялся бы выносить обвинительное заключение по данному делу исходя из данного договора, Антонио оказался бы в не самом выгодном положении. Второй общий правовой принцип предусматривает, что исполнение приговора подлежит суду. Суд призван наделить кого-нибудь полномочиями для приведения в силу вердикта, исполнить его может только судебный пристав, кто-то, кто имеет на это мандат от суда. В таком случае проблема, как вырезать фунт мяса, не пролив ни капли крови, – не в сфере забот Шейлока, она является проблемой суда и его исполнителя. Не очень ясно, что именно написано в договоре, который был заключен у нотариуса, у нас есть лишь слова Шейлока, которые следует понимать буквально: «
Но даже если бы мы предположили, что Шейлок вопреки принятой судебной практике сам привел приговор в действие, Антонио все так же не поздоровилось бы. Существует еще и следующий правовой принцип, который гласит, что если у нас есть на что-то право, то у нас также есть право на все, что этому необходимо сопутствует, включает в себя, подразумевает, что является его необходимой составной частью. Если, например, я покупаю дом, то вместе с тем я покупаю также комнаты, коридоры, лестницы, окна, двери и т. д. Этот принцип можно найти уже в римском праве, но мы можем привести формулировку немецкого теоретика права Йозефа Колера: «Право сделать что-то включает в себя также право сделать все, что необходимо для вступления в силу этого права». С правовой точки зрения нет оснований, чтобы Шейлок не вырезал фунт мяса вместе с кровью.
Положение Антонио еще более плачевно, стоит нам присмотреться или же взглянуть на ситуацию издалека, в частности, относительно статуса Порции. Очевидно, что она всего лишь доверенное лицо на основании письма отсутствующей персоны и ей, таким образом, не хватает легального судебного авторитета. Очевидно также, что, переодевшись, она скрывает свою идентичность, в противном случае в качестве женщины она не смогла бы выполнять эту функцию, в то же время проявила бы себя ее пристрастная позиция, в конце концов, Антонио – самый близкий друг ее мужа и именно ради него тот дал в залог фунт мяса, без этого договора не было бы и ее свадьбы.
ebooksa