Дойдя до первых слов молитвы, он разрывает освящённый хлеб пополам. Оттуда струится кровь. Раздаётся звук, похожий на раскаты грома, и пейзаж меняется. Ноги у Дороти очень холодны. Смутно видны движущиеся туда-сюда чудовищные крылатые фигуры демонов и архидемонов. То ли клюв, то ли коготь касается плеча Дороти, напоминая ей, что ноги и руки болят от холода.
Дороти понимает, что закоченела от холода. Небо теперь почти расчистилось. По нему, как песок, рассыпались маленькие звёздочки. Они мерцают как электрические лампочки, но очень-очень далёкие. Пирамида раскатилась в разные стороны.
Люди вновь сгрудились на скамейке. Но теперь температура ненамного выше точки замерзания, и порывы ветра ещё более резки. Люди тычутся обветренными лицами в кучу, как поросята, пробивающиеся к соскам матери. Интервалы сна уменьшаются до нескольких секунд, а сны становятся все более страшными, беспокойными и непохожими на сны. Бывает, что человек девять разговаривают вполне нормально, бывает, что они даже подсмеиваются над ситуацией, в которой оказались, но бывает, что они сжимаются к какую-то безумную кучу, стонущую от боли. Мистер Толлбойз неожиданно обессилел, и его монолог превращается в поток бреда. Он роняет огромную массу своего тела поверх остальных, едва не задушив их. Куча распадается. Одни остаются на скамейке, другие соскальзывают на землю и падают на парапет или на чьи-то колени. На площадь выходит полицейский и приказывает тем, что на земле, подняться на ноги. Они встают, но опять падают, стоит только ему отойти. Люди не издают никаких звуков кроме храпа, перемежающегося со стонами. Их головы, как у китайских болванчиков, ритмично, словно тикающие часы, – то опускаются, когда они засыпают, то поднимаются вновь. Часы бьют три. С западного конца площади раздаётся крик: «Ребята, быстро сюда! Газеты прибыли!».
Приволакивая ноги, они бегут как можно быстрее в ту сторону площади, где трое молодых людей раздают лишние рекламные приложения, выделенные местными газетами на благотворительность. Чарли и Джинджер возвращаются с толстой пачкой постеров. Теперь пятеро самых крупных мужчин прижавшись друг к другу усаживаются на скамейку. Даффи и четверо женщин устраиваются у них на коленях. Затем, с невероятной трудностью (так как проделывается всё это изнутри), они обматывают себя, подтыкая свободные концы за шеи, груди или между плечами и спинкой скамейки. Получается огромный бумажный кокон, толщиной в несколько бумажных полотен. В конце концов всё оказывается обёрнутым, за исключением голов и ног снизу. Для голов они сооружают из бумаги капюшоны. Бумага постоянно отходит, впуская холодные струи ветра, однако всё вместе дает возможность спать по пять беспрерывных минут. В это время – между тремя и пятью часами утра – у полиции вошло в обычай не тревожить спящих на площади. Какая-то доля тепла прокрадывается к каждому и проходит даже к ногам. Украдкой, под покровом бумаги, кто-то ласкает женщин, но Дороти не до этого. К четверти пятого вся бумага смята и разорвана в клочья, и из-за холода невозможно продолжать сидеть. Люди встают, матерятся, чувствуют, что их ноги немного отдохнули, и начинают парочками неловкой походкой расхаживать взад-вперёд, часто останавливаясь из-за усталости. Желудки теперь у всех сжались от голода. Консервная банка Джинджера из-под сгущенного молока вся разворочена, и её содержимое жадно поглощается всеми, кто окунает туда пальцы, а затем их облизывает. Те, у кого совсем нет денег, уходят с площади, отправляясь в Грин-Парк, где их не будут беспокоить до семи. Тот, кто располагает хоть полпенни, направляются к кафе Уилкинса, что неподалёку от Чарринг-Кросс-Роуд. Известно, что кафе не откроется до пяти утра, тем не менее толпа ждёт у дверей, собравшись за двадцать минут до открытия.