Дочь священника

В основном она свыклась с жизнью, которую вела: привыкла к бесконечным бессонным ночам, привыкла к холодному, грязному, скучному, ужасному коммунизму площади. Через день-другой ситуация, в которой она оказалась, уже ни капли её не удивляла. Как и все вокруг, она стала воспринимать это чудовищное существование как норму. Еще глубже, чем раньше, она погрузилась в то полусознательное, бездумное состояние, в котором находилась по дороге на хмелевики. Такое действие обычно оказывают бессонные ночи и, еще в большей степени, ощущение незащищённости. Постоянная жизнь без крыши над головой, невозможность остаться в помещении более часа – двух в день, размывает ваше восприятие, как яркий свет, направленный прямо в глаза или грохот в ушах. Вы что-то делаете, планируете, страдаете, но в то же время всё это как будто расфокусировано, не совсем реально. Мир, как снаружи, так и внутри вас, затуманивается всё сильнее, пока не достигает неопределённости сна.

Между тем полиция стала узнавать её по внешнему виду. На Площади люди постоянно появляются и исчезают, более или менее отмеченные полицией. Они прибывают непонятно откуда с их котелками и узелками, останавливаются лагерем на несколько дней и ночей, а потом исчезают так же загадочно, как и появились. Если кто-то останавливается на неделю или более того, полиция отмечает его как постоянного попрошайку и рано или поздно арестовывает. Исполнять всё предписания закона о попрошайничестве регулярно невозможно, однако время от времени полиция проводит неожиданные рейды и забирает двоих-троих из замеченных ими ранее. Так случилось и с Дороти.

Однажды вечером её «застукали» в компании миссис МакЭллигот и другой женщины, имени которой она не знала. Они имели неосторожность попросить милостыню у противной старухи с лошадиным лицом, которая быстренько подошла к ближайшему полицейскому и донесла на них.

Дороти не особенно возражала. Всё сейчас было как во сне: лицо отвратительной старухи, с удовольствием их обвиняющей, поход в полицейский участок с молодым полицейским, рука которого вежливо, почти почтительно, держала её за руку, а затем камера, выложенная белой плиткой, и сержант, по-отечески заботливо протянувший ей через решётку чашку чая и объяснивший, что магистрат не будет к ней строг, если она признает свою вину. В соседней камере миссис МакЭллигот набросилась на сержанта, обзывая его поганым уродом, а потом провела полночи, кляня свою судьбу. Но Дороти не испытывала ничего кроме чувства смутного облегчения от того, что она в чистом и тёплом месте. Она сразу же забралась на деревянную кровать, прикреплённую к стене наподобие полки, и, от усталости даже не накрывшись одеялом, проспала десять часов не пошевелившись. Только на следующее утро, когда Черная Мария[71] резво катила её на Олд-Стрит к зданию суда под аккомпанемент пяти пьяниц, выкрикивавших “Adeste fideles”, начала она осознавать реальность происходящего.[72]

Глава IV

§ I

Дороти была неправа, полагая, что её отец хочет, чтобы она умерла голодной смертью на улице. Фактически, он предпринимал усилия, чтобы с ней связаться, хотя и обходным и не очень удачным путём.

Когда он узнал об исчезновении Дороти, первой его эмоцией была самая простая и искренняя ярость. Около восьми утра, когда он поинтересовался, что там случилось с его водой для бритья, в комнату вошла Эллен и объявила тоном неуверенно паническим:

– Сэр, будьте добры… мисс Дороти нет дома, сэр. Я не могу её нигде найти.

– Что? – спросил Пастор.

– Нету её дома, сэр. Да, похоже, и в кровати её никто не спал. Думаю, что она ушла, сэр.

– Ушла! – воскликнул Пастор, садясь на кровати. – Что это значит – ушла?

– Ну, сэр, я так думаю, что она убежала из дома, сэр.

– Убежала из дома? В это время? Утром? А как же мой завтрак? Молитва?

К тому времени, как Пастор спустился вниз – небритый, так как никакой горячей воды не появилось, – Эллен уже была в городе и безрезультатно наводила справки о Дороти. Прошёл час, но она не вернулась. После чего произошла вещь ужасная и беспрецедентная, которая не будет забыта по сю сторону могилы: Пастор вынужден был сам приготовить себе завтрак! Да-да, он вынужден был возиться с этим примитивным чёрным чайником и тонкими ломтиками датского бекона – и делать всё это своими пасторскими руками!

После этого, конечно, его сердце охладело к Дороти окончательно. Весь остаток дня был слишком переполнен гневом из-за несвоевременной трапезы, так что Пастору было не до того, чтобы задавать себе вопрос, почему она исчезла и что с ней стряслось. Главное, что эта безалаберная девица (а она была сотню раз «безалаберная», это еще мягко выражаясь) исчезла, и тем самым расстроила весь домашний уклад. На следующий день вопрос этот всё же стал более насущным, потому что миссис Семприлл теперь на каждом углу рассказывала историю побега Дороти. Конечно, Пастор категорически всё отрицал, но в душу ему закралось подозрение, что всё могло бы быть и правдой. Именно такого рода вещи Дороти обычно делала, решил он теперь. Девушка, способная внезапно уйти из дома, даже не подумав о том, как её отец будет завтракать, – способна на всё.

Два дня спустя газеты ухватились за эту историю, и пронырливый молодой репортёр приехал в Найп-Хилл и начал всех расспрашивать. Пастор только ухудшил ситуацию, со злостью отказавшись отвечать на вопросы репортёра, по этой причине единственной версией, появившейся в печати, оказалась версия миссис Семприлл. В течение недели, пока газеты не устали от дела Дороти и не бросили её на милость плезиозавров, обитающих в устье Темзы, пастор «наслаждался» своей ужасной «известностью». Он не мог открыть газеты, не встретив обжигающие пламенем заголовки, типа «Дочь пастора. Новые откровения», или «Дочь пастора. Не в Вене ли она? Говорят, что видели её в кабаре низкого пошиба.». В конце концов появилась статья в воскресном номере «Спайхоул», которая начиналась так: «В своём приходе в Саффолке убитый горем старик сидит, уставившись в стену…». Эта статья была настолько неприемлема, что Пастор проконсультировался с адвокатом по поводу действий против клеветы в печати. Однако адвокат был против: такими действиями можно добиться результата, но это неизбежно приведёт к ещё большей огласке. По этой причине Пастор ничего не предпринимал, его гнев против Дороти, которая навлекла на него такой позор, разрастался, делая прощение невозможным.

После этого пришли три письма от Дороти, в которых она объясняла, что произошло. Конечно, Пастор не поверил, что Дороти потеряла память. История казалась слишком прозрачной. Пастор считал, что она либо сбежала с мистером Уорбуртоном, либо с ней случилось нечто подобное, после чего она и оказалась в Кенте без гроша в кармане. В любом случае для себя он решил это раз и навсегда, и никакой аргумент не сдвинул бы его с этой позиции. Что бы там с ней ни случилось, то была её собственная вина. Первое написанное им письмо было адресовано не самой Дороти, а его кузену Тому, баронету. Для человека пасторского воспитания было в порядке вещей, в случае серьёзных неприятностей, обращаться за помощью к богатому родственнику. За последние пятнадцать лет он не обменялся с кузеном ни словом с тех пор, как они повздорили из-за незначительного разногласия об одолженных пятнадцати фунтах. И всё же теперь он написал конфиденциально сэру Томасу, обращаясь к нему с просьбой связаться с Дороти, если это будет возможно, и подыскать ей какую-нибудь работу в Лондоне. Ибо, конечно же, после всего случившегося, не может стоять вопрос о возвращении её в Найп-Хилл.

Вскоре после этого от Дороти пришли два отчаянных письма, в которых говорилось об опасении умереть с голоду и в которых она умоляла его выслать ей денег. Пастору пришло в голову – впервые в жизни он задумался над такой вещью, – что, если у тебя нет денег, ты действительно можешь умереть с голоду. Поэтому, поразмышляв над этим вопросом большую часть недели, он продал акции на десять фунтов и послал десять фунтов кузену, чтобы тот придержал их для Дороти, пока та не объявится. В то же самое время он отправил холодное письмо и самой Дороти, в котором говорилось, что ей лучше обратиться к сэру Томасу Хэйру. Однако до отправления письма прошло ещё несколько дней, так как Пастора мучили сомнения: письмо было адресовано Эллен Миллборо, а он предполагал, что использовать вымышленные имена незаконно. И конечно же, промедление было слишком долгим. К тому моменту, как письмо пришло к «Мэри», Дороти уже оказалась на улице.

Томас Хэйр был вдовцом; добросердечный, недалёкий мужчина лет шестидесяти пяти, с туповатым розовым лицом и завитыми усами. Носил он преимущественно клетчатые пальто и котелок с загнутыми полями, которые когда-то были исключительно элегантными, но за четыре десятилетия напрочь устарели. При первом на него взгляде создавалось впечатление, что он старательно дослужился до кавалерийского майора в девяностые, а потому, глядя на него, невозможно было не представить азартную игру в кости, позвякивание колокольчиков двухколёсного экипажа, бейсбольных фанатов и Лотти Коллинз в «Тарара-Бум-Дэй».[73] Однако главной его характерной чертой был невероятный хаос, царившей у него в голове. Он был одним из тех людей, которые спрашивают: «Разве ты не знал?» и «Как это! Как это!», – и вдруг теряют мысль посреди предложения. Когда он не понимал, что к чему, или оказывался в трудной ситуации, усы у него вставали дыбом, придавая ему сходство с креветкой, напрочь лишённой ума.